.

И это сильный пол? Яркие афоризмы и цитаты знаменитых людей о мужчинах


.

Вся правда о женщинах: гениальные афоризмы и цитаты мировых знаменитостей




Николай Васильевич Гоголь (продолжение)


перейти в начало рассказа...

Н.С.Шер "Николай Васильевич Гоголь"
Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г.
OCR Biografia.Ru

продолжение рассказа...

«Что нас свело, неравных годами? Искусство. Мы почувствовали родство, сильнейшее обыкновенного родства», — писал Гоголь много лет спустя Жуковскому.
Умный и добрый Жуковский не умел относиться к людям равнодушно. Он видел, как нуждается Гоголь, как трудно ему служить чиновником, и сразу же захлопотал, засуетился. Скоро ему удалось устроить Гоголя преподавателем истории в женский Патриотический институт. И Гоголь бросил службу, чтобы никогда больше не служить.
Подошел и 1831 год — один из самых знаменательных в жизни Гоголя. Весной в доме литератора Петра Александровича Плетнева познакомился он наконец с Пушкиным. «Какой прекрасный сон видел я в жизни!» — говорил Гоголь. Ничего на свете не было для него выше и дороже Пушкина. Казалось, вся жизнь его осветилась, хотелось быть лучше, чище, сделать что-то большое. «Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему», — говорил всегда Гоголь. А Пушкин, встречавший как праздник все молодое, талантливое, с первой минуты и навсегда полюбил Гоголя — «маленькое малороссийское чудо» со всеми его маленькими и большими странностями.
На лето Гоголь уехал в Павловск, в дачную местность недалеко от Петербурга. Здесь он жил в качестве не то дядьки, не то наставника при слабоумном мальчике в одном аристократическом семействе. Как-то приехал в это семейство родственник, молодой тогда писатель Владимир Александрович Соллогуб. Тетушка сказала ему, что при больном мальчике живет учитель: «Говорят, пописывает, так ты пойди послушай».
Соллогуб пошел. В небольшой, довольно низкой комнате, за круглым столом, покрытым красной бумажной скатертью, сидели старушки-приживалки, их было три; они вязали чулки, глядя снисходительно поверх очков на тут же у стола сидевшего худощавого молодого человека. Усадив гостя, одна из них обратилась к юноше: «Что же, Николай Васильевич, начинайте».
«Молодой человек вопросительно посмотрел на меня, — вспоминал потом Соллогуб. — Он был бедно одет и казался очень застенчив; я приосанился.
«Читайте, — сказал я несколько свысока, — я сам пишу и очень интересуюсь русской словесностью, пожалуйста, читайте».
Ввек мне не забыть выражения его лица. Какой тонкий ум сказался в его чуть прищуренных глазах, какая язвительная усмешка скривила на миг его тонкие губы! Он все так же скромно подвинулся к столу, не спеша развернул своими длинными, худыми руками рукопись и стал читать.
Я развалился в кресле и стал слушать; старушки опять зашевелили своими спицами. С первых слов я отделился от спинки своего кресла, очарованный и пристыженный, слушал жадно; несколько раз порывался я его остановить, сказать ему, до чего он поразил меня, но он холодно вскидывал на меня глазами и неуклонно продолжал свое чтение. Когда он кончил, я бросился к нему на шею и заплакал. Что он нам читал, я и сказать не сумею теперь, но я, несмотря на свою молодость, инстинктом, можно сказать, понял, сколько таланта, сколько высокого художества было в том, что он нам читал».
В нескольких верстах от Павловска, в Царском Селе, поселился Пушкин с молодой женой, там же жил Жуковский. И Гоголь часто, сдав вечером своего ученика на руки няньке, уходил к ним. Пушкин тогда готовил к печати написанные годом раньше «Повести Белкина», писал «Сказку о царе Салтане».
Поздним вечером обычно возвращался Гоголь домой. И как много, должно быть, прекрасных, возвышенных мыслей и чувств будили в нем эти необыкновенные вечера втроем, как хотелось работать, — казалось, что весь мир можно перевернуть. Одну за другой писал он теперь свои повести: «Сорочинская ярмарка», «Майская ночь, или Утопленница», «Пропавшая грамота», «Заколдованное место».
К августу ночи стали прохладнее, угрюмее становилось петербургское небо, а перед глазами все жарче горела любимая солнечная Украина со своими песнями, сказками, знойными летними днями и темными ночами.
«Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!» — так начинал он свою повесть «Сорочинская ярмарка», повесть о первой юной любви парубка Грицко и милой гордой девушки Параски. Повесть кончается веселой свадьбой. Но вот кончается и свадьба... «Песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха. Еще слышалось где-то топанье, что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро всё стало пусто и глухо... Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».
Так и в других повестях Гоголя: все светло, празднично, весело — и звонкие песни парубков и девушек, и пестрые, шумные ярмарки, и даже глупый и трусливый черт, верхом на котором приезжает в столицу за черевичками для своей Оксаны кузнец Вакула. И все-таки немного грустно, как это часто бывает в сказке или песне.
Вот повесть «Майская ночь, или Утопленница» — о смелом парубке Левко, о его отце, о красавице Ганне и о бедной панночке, загубленной злой ведьмой — мачехой. Отец Левко — голова — сельский староста; он сам ухаживает за Ганной и не хочет, чтобы Левко женился на ней. Все село держит в руках этот неумный и хвастливый старик. По своей воле посылает он кого ему угодно ровнять дороги, копать рвы, заставляет крестьян обмолачивать ему хлеб, непокорных ему людей обливает на морозе водой... Все ненавидят его.
«Что ж мы, ребята, за холопья? — говорит сын его Левко. — Разве мы не такого роду, как и он? Мы, слава богу, вольные казаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!»
И парубки действительно показали, что они «вольные козаки», и проучили голову. Каких только неприятностей не испытал голова в ту буйную ночь, как только не смеялись над ним парубки! Весело звучал их молодой, задорный смех, весело сражались они с ведьмами, колдунами, чертями, которых так много разбросал Гоголь по страницам своей повести.
И хочет Гоголь, чтобы все эти люди — и хорошие и плохие, и девушки, и парубки, и старики — все говорили бы в его повестях так, как говорят они в жизни, чтобы не было ни одного фальшивого слова, звука. Много раз переделывал, переписывал он каждую свою повесть. Ему радостно, когда удастся верно схватить и передать мягкий ритм украинской речи, вставить кстати меткое украинское словечко. Ведь он вырос на Украине, хорошо знал и любил ее песни, сказки, украинский язык. И потому, может быть, герои его повестей часто говорят так, как песню поют.
Одна другой прекраснее встают перед ним картины родной Украины: ее леса, поля, ее реки, ослепительные, солнечные дни и жаркие ночи.
«Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов...»
Все больше и больше захватывала Гоголя работа над повестями. «Занятия мои теперь составляют неизъяснимое для души удовольствие... Я более нежели когда-либо тружусь и более нежели когда-либо весел», — писал он матери.
В петербургской типографии уже печаталась первая книга, в которую вошли повести: «Сорочинская ярмарка», «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь, или Утопленница», «Пропавшая грамота». Гоголь назвал книгу: «Вечера на хуторе близ Диканьки» и снова не поставил своего имени. На титульном листе было напечатано: «Повести, изданные пасичником Рудым Паньком».
Подошло к концу лето. Гоголь уехал в Петербург. Все беспокойнее становилось у него на душе. Печатание книги подходило к концу. Что-то скажут читатели? Правда, первым читателям книги — наборщикам — она очень понравилась. Как-то пришел он в типографию, только заглянул в дверь, а наборщики «давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке». Гоголь удивился, и, когда спросил, в чем дело, ему ответили, что очень уж забавны «штучки», которые он изволил прислать из Павловска для печатания.
«Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни»,— писал, он Пушкину.
В сентябре 1831 года книга наконец вышла.
«Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки»... — писал Пушкин. — Они изумили меня... Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору сердечно желаю дальнейших успехов».
Книга разошлась быстро. Весной 1832 года появилась вторая книга «Вечеров», в которой были повести: «Ночь перед рождеством», «Страшная месть», «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», «Заколдованное место». И снова автором повестей был Рудый Панько, который снова без писательских затей рассказывал о чудных делах храброго Данилы Бурульбаша; о кузнеце Вакуле, который ничего не боялся и верхом на черте летал в Петербург; о жадном деде, который искал клад и вместо клада нашел горшок со всякой дрянью. И здесь, во всех этих повестях, не обошлось без колдунов и ведьм, без песен и плясок, без веселых, страшных и чудесных приключений. И пусть это сказки, но ведь в каждой сказке всегда есть кусочек правды; и эта правда в сказках «пасичника» учила многому хорошему и прежде всего учила любить украинский народ, его песни и сказки, его смелых, веселых и сильных людей.
А настоящая страшная правда, без всякой выдумки, была в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». И это уже не «пасичник» Рудый Панько рассказывает, а сам Гоголь горько вспоминает свое детство, глупых и грубых учителей поветового училища, помещиков, чиновников и какого-нибудь из учеников — пошленького маленького Шпоньку, из которого вырос такой благонравный «существователь».
Повесть эта совсем не похожа на другие повести — недаром Гоголь поместил ее в конце книжки,— этой повестью он как бы прощался с ярким, солнечным, сказочным миром, с милым старым «пасичником» Рудым Паньком, который больше не будет рассказывать свои истории.
В Петербурге и Москве только друзья знали, что «пасичник» Рудый Панько — Гоголь, и даже стали называть его «наш пасичник», но в далекой провинции долго еще верили тому, что Рудый Панько на самом деле существует. Особенно уверены были в этом дети, которые с восторгом читали «Вечера на хуторе близ Диканьки».
Но увлекательные эти сказки уже не казались увлекательными самому Рудому Паньку—Гоголю. Его уже мучили сомнения; ему казалось, что «Вечера» никуда не годятся, особенно первая книга, и что писать надо не так и не об этом. И уже мерещилась новая книга — и снова это будет книга о любимой Украине. О чем он расскажет в ней? Он и сам пока еще неясно знает. Но надо ехать домой, в Васильевку, повидать родных, освежить в памяти впечатления детства и ранней юности.
Вместе с Якимом весело собирался Гоголь в дорогу. В середине июня они сели в дорожную коляску. У заставы их, как обычно, опросили, прописали подорожные, загремела цепь шлагбаума... и началась долгая дорога. Ямщик затянул протяжную песню, изредка лениво взмахивая кнутом; вдоль дороги мелькали деревушки, крестьянские избы, шли пешеходы: мужики, бабы; убегали назад полосатые верстовые столбы.
Через три дня приехали в Москву. День был пасмурный, по небу ползли серые тучи, моросил дождь. И все-таки Москва — старый-старый город с Кремлем, с Красной площадью, с зелеными бульварами, кривыми, путаными переулками, палисадниками у домов — сразу полюбилась Гоголю. В Москве его ждали. Все уже прочли «Вечера на хуторе близ Диканьки» и знали, что Рудый Панько — это Гоголь. Многим хотелось повидать его. В этот свой приезд он познакомился с писателем Сергеем Тимофеевичем Аксаковым и его семьей, с поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым, с историком Михаилом Петровичем Погодиным, а главное — с великим русским актером Михаилом Семеновичем Щепкиным. Гоголь знал о нем, слышал, что он был крепостным и друзья с трудом выкупили его с семьей из неволи, что был он превосходным человеком; говорили, что «солгать, схитрить перед Михаилом Семеновичем было немыслимо». Гоголь решил сам, без всяких знакомств и приглашений, просто пойти к нему — поговорить о русском театре и, может быть, рассказать о комедии, которую он задумал написать. С этого дня началась дружба двух великих людей, верная, крепкая — на всю жизнь.
Гоголь пробыл в Москве недолго — около двух недель; он торопился в Васильевку,чтобы успеть к началу учебного года вернуться с сестрами в Петербург. Сестрам надо было учиться, и решено было определить их в институт — закрытое учебное заведение для девочек.
В Миргороде уже ждала Гоголя старая дорожная коляска с зонтиком, свой кучер, знакомые лошади и знакомая дорога в степи. Вот и Васильевка. У садовой ограды Гоголь остановил коляску: хотел войти в дом незамеченным. Он шел по запущенным дорожкам сада. Мостики, которые так любовно строил отец, поразвалились, буйно разрослись неухоженные кусты малины, а «Беседка размышлений», как прежде, была вся в хмелю, в цветах.
На крыльце стояла мать. Она ждала его и, как всегда, здороваясь, плакала и смеялась. А вот и Машенька — старшая сестра, она уже замужем. Застенчиво жмутся друг к другу Аннинька и Лизонька, а Оленька, младшая, смотрит с любопытством: она почти не знает брата — ей всего семь лет.
Как все переменилось и как радостно, что он дома, в Васильевке! День теплый, душистый, небо синее-синее, свое, родное. А когда наступила ночь, он долго сидел с матерью в знакомой с детства комнате—столовой. Стеклянная дверь распахнута прямо в сад; над садом — небо, осыпанное звездами, и такая же, как день, теплая, душистая, украинская ночь.
Матери кажется, что Никоша не только повзрослел, а как будто и постарел немного. Но, может быть, это ей только так кажется — по-прежнему острым умом блестят его карие глаза, по-прежнему, когда он смеется, лицо остается серьезным и только смеются глаза, и по-прежнему он обо всем расспрашивает, во все вмешивается, все хочет устроить. А дома невесело: мать — хозяйка плохая, хозяйство запущено, денег нет, долгов много, девочек надо учить. На следующее утро из хутора Толстое приехал Сашенька Данилевский. Целый день приходили и приезжали гости, заполнив собой весь дом.
К вечеру Гоголь переселился в маленький флигель в саду, там он мог оставаться один и никто не мешал ему писать. С собой он привез большой портфель записок, планов, набросков. Надо на чем-то остановиться, делать что-то большое, серьезное. И Пушкин ему постоянно говорит об этом, говорит, чтобы он серьезнее смотрел на свое писательство, берег свой талант. И сам Гоголь постепенно начинал понимать, что литература — главное дело его жизни, что дорога его становится «прямее и в душе более силы идти твердым шагом». Куда? Не к Рудому Паньку, конечно. Остро, внимательно вглядывается он в жизнь, смотрит на нее уже не глазами мальчика, юноши.
Вечерами, когда старый слепой кобзарь на крыльце васильевского дома поет песни о делах давно минувших, о подвигах давно прошедших, о славных богатырях Запорожской сечи, — как хочется писать об этих людях! Но хочется также писать и о людях, которые вокруг него, живут рядом с ним. Вот маменькины гости. их разговоры, сплетни, пересуды. Кто они? «Существователи»? Что делают они в жизни? Чем живут? В деревне товарищи детских игр выросли, переженились. Он ходит к ним, и они приветливо встречают его, но грустно смотреть на то, как они живут.
День проходил за днем и приносил свою житейскую суету, свои заботы, радости и печали. Милые «сестренки», как называл он сестер, наперерыв старались угодить ему, а он рассказывал им всякие небылицы, смешил, помогал матери собирать их в дорогу, сам кроил, а иногда и шил им платья — ведь недаром говорили, что он был «искусник по части дамского рукоделия». И не только рукоделия, он всё умел делать.
После своих литературных занятий с увлечением помогал матери по хозяйству, расписывал стены васильевской гостиной, рисовал узоры, обивал мебель, работал в саду, и эта работа была особенно ему по душе.
«Я в полном удовольствии. Может быть, нет в мире другого влюбленного с таким исступлением в природу, как я. Я боюсь выпустить ее на минуту, ловлю все движения ее, и чем далее, тем более открываю в ней неуловимых прелестей».
Незаметно подошло к концу лето; в сентябре двинулись в путь. На этот раз дорога была неспокойная, трудная. Гоголь ехал не один, с ним ехали Аннинька, его любимица Лизонька и Яким с женой, которая была взята для того, чтобы прислуживать девочкам. Сестры в первый раз уезжали из дому; они плакали, скучали, всего боялись и больше всего — института, куда увозил их брат.
От Васильевки до Петербурга ехали больше месяца и в Петербург приехали в самом конце октября — в дождь, слякоть, под хмурое осеннее небо. Со всех сторон обступили Гоголя заботы: надо было искать квартиру, устраивать сестер в институт, добывать деньги. Заботился он о сестрах трогательно, старался доставлять им всевозможные удовольствия, возил в театр, в зверинец, покупал игрушки, сладости; готовил их к поступлению в Патриотический институт, в котором сам преподавал.
С большим трудом удалось наконец ему устроить сестер, но за это он должен был отказаться от своего жалованья — 1200 рублей в год, то есть отказаться от сравнительно обеспеченной жизни.
Для самого Гоголя зима и лето 1833 года были особенно трудными. «Какой ужасный для меня этот 1833 год! — писал он одному из своих знакомых.— Сколько я начинал, сколько я пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство быть недовольным самим собою?» И все сильнее овладевает Гоголем чувство недовольства собой, суровая требовательность к себе, к своему писательству. «Может быть, совсем бросить писать, уйти с головой в научную работу, уехать из Петербурга в Киев и занять там кафедру истории?» — думает он и уже хлопочет об отъезде, говорит об этом с друзьями.
В Киевский университет устроиться ему не удалось, но в следующем году ему предложили читать лекции по всеобщей истории в Петербургском университете. Первые свои лекции он прочел блестяще — они увлекли его, он тщательно к ним готовился. Но чем дальше, тем скучнее становилось ему читать лекции, тем меньше готовился он к ним. Студенты скучали, слушая его, многие перестали ходить на лекции. Иван Сергеевич Тургенев, тогда студент университета, писал: «Он был рожден для того, чтобы быть наставником своих современников; но только не с кафедры».
Об этом, может быть, думал уже и сам Гоголь — вскоре он ушел из университета, чтобы целиком посвятить себя литературе.
Как-то в самом конце 1833 года зашел он к Пушкину. Верный старый дядька Никита Козлов теперь хорошо знал Гоголя — того молодого человека, которого несколько лет назад не пустил к своему барину. Он провел его в небольшой кабинет, заставленный книжными полками. Пушкин был дома, один. Как всегда, увидев Пушкина, Гоголь просиял. Пушкин вносил в его жизнь столько света, радости, так умел хорошо, вовремя похвалить, сказать нужные и важные слова, подбодрить! «Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета», — говорил Гоголь. И теперь, посидев и поговорив немного о разных незначительных вещах и событиях, Гоголь вдруг вытащил из кармана свернутую тетрадку.
«Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу-ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом!» — так начал он и с чуть заметной лукавой усмешкой в глазах прочел всю «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
Что это — веселый анекдот? Но Гоголь дочитывает последнюю страницу, и веселый анекдот становится грустной повестью, которая кончается так: «Скучно на этом свете, господа!»
Пушкин был потрясен. Как написана повесть! Какой свежий, свободный, великолепный язык, какие неожиданные, меткие сравнения! И, как всегда, больше всего радовался Пушкин тому, что растет на Руси новый писатель, который так искусно, так чудесно владеет своим оружием — словом.
А у Гоголя лежит еще другая повесть «в этом роде» — о двух старичках прошедшего века, о старосветских помещиках Афанасии Ивановиче и Пульхерии Ивановне, «...шутливая, трогательная идиллия, которая... заставляет смеяться сквозь слезы грусти и умиления», — как говорил Пушкин. Почему? Трогательно смотреть на то, как нежно привязаны друг к другу старички, жалко Афанасия Ивановича, когда он так горюет о смерти своей Пульхерии Ивановны... Но как грустно и страшно думать, что даром прошла жизнь этих милых старичков, что не было у них в жизни никаких высоких целей и стремлений, и никогда ни одно их «желание не перелетало за частокол их маленькой усадьбы».
А разве нет и не было на Украине других людей — смелых, сильных, разве украинский народ, который умеет петь такие удивительные песни, у которого так много чудесных сказаний о воле, о счастье, о любви, никогда не боролся за другую жизнь — светлую, прекрасную? И разве он не сумеет рассказать о таких людях? И все больше и больше погружается Гоголь в изучение истории украинского народа, настойчиво, терпеливо роется в исторических сочинениях, читает летописи, продолжает собирать народные песни, предания, записывает их.
И, овеянная народной поэзией, встает перед ним живая, яркая история народа, а воображение рисует образы смелых, гордых людей, битвы, боевые победы, подвиги, широкие, вольные и дикие степи.
Мысли эти уводят Гоголя далеко в глубину истории — в XVI—XVII века, в Запорожье, куда так часто убегали от своих господ и князей русские люди. Здесь росла «русская сила козачества», крепла кровная связь, дружба двух братских народов. Из этого славного гнезда вылетали «гордые и крепкие, как львы, воины», которые храбро защищали свои земли от иноземных захватчиков, боролись с татарскими и турецкими полчищами, с польскими панами — помещиками.
Такой же и Тарас Бульба. Вот он едет с молодыми своими сыновьями по степи в славное Запорожье. Как гордится он своими сынами! Старший, Остап, младший, Андрий, — оба крепкие, здоровые, только что выпущены из киевской бурсы. Ни одного дня не дал им Тарас пожить дома. Он увез их в Сечь, чтобы учились они воевать, закалялись в битвах, чтобы не пропадала даром их козацкая сила.
Как хороша степь, по которой они едут! Сильно и нежно любит и эту степь, и всю прекрасную свою родину Тарас. Ничего не знает он выше этой любви к отчизне, ничего нет для него выше козачества, чище и святее боевого дружества. И когда козаки сделали его своим атаманом и Сечь поднялась на дело и готовилась дать врагу сражение, не удержался Тарас Бульба, сказал козакам речь — хотелось ему высказать все, что было у него на сердце.
До самой глубины души дошли его слова до товарищей Козаков. Какие это были люди! Как храбро они бились и как смело смотрели в глаза смерти! Священный огонь любви к родине горел в их сердцах. Тот же огонь горел и в сердце Тараса; бесстрашно бросался он в бой, спешил в самые опасные места.
И вместе с ним, с козаками, сын его Остап. Остап не погиб в бою, враги взяли его в плен, казнили, но и перед смертью сохранил он козацкое мужество, честь, гордое презрение к врагам. Не посрамил он родины, не посрамил седой головы отца, как это сделал брат его Андрий, предатель и изменник. Не дрогнула у Тараса рука, когда он поднял ее на родного сына. «Стой и не шевелись! — сказал он, когда в бою увидел перед собой Андрия. — Я тебя породил, я тебя и убью».
Долго искали враги Тараса и наконец нашли его и присудили «сжечь живого». Но и на костре, когда притянули его цепями к древесному стволу, продолжал он глядеть туда, где бились козаки. Не о себе думал он в эту минуту. Он думал о товарищах, им кричал, куда идти и как защищаться. Радостно вспыхнули его очи, когда увидел он, что козаки далеко, что вражеские пули не достанут их.
« — Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь, да хорошенько погуляйте!.. — А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву...»
Хорошей смертью умирал Тарас Бульба. До последней минуты думал о товарищах, о своей родине и знал, что нет такой силы, которая пересилила бы русскую силу!
Как часто потом могучий и светлый образ Тараса вдохновлял людей на все высокое и прекрасное; как часто, читая «Тараса Бульбу», стыдились люди своей мелкой, серой и ненужной жизни; плакали о Тарасе хорошими, чистыми слезами; совершали большие подвиги, думая о нем и его товарищах.
Вот мальчик Алеша Пешков читает «Тараса Бульбу» повару Смурому на пароходе. Когда Тарас застрелил сына, «повар, спустив ноги с койки, уперся в нее руками, согнулся и заплакал — медленно потекли по щекам слезы, капая на палубу». Измена Андрия вызвала в нем отвращение. «Он снова заплакал и — еще сильнее и горше, когда Остап перед смертью крикнул: «Батько! Слышишь ли ты?»
— Все погибло,— всхлипывал Смурый,— все, а! Уже — конец? Эх, проклятое дело! А были люди, Тарас этот - а? Да-а, это — люди... Взял у меня из рук книгу и внимательно рассмотрел ее, окапав переплет слезами.
— Хорошая книга! Просто — праздник!»
С тех пор как Алеша Пешков читал повару Смурому «Тараса Бульбу», прошло много лет. Шла гражданская война. Части Первой Конной армии гнали врага в тех местах, которые описал Гоголь в «Тарасе Бульбе». Полк остановился на ночевку.
«Пошел дождь, эскадрон укрылся от дождя в большом каменном сарае,— вспоминает один из участников гражданской войны. — Тихо беседовали бойцы о недавнем сражении. К беседующим подошел любимец эскадрона Иван Иванович Самодуров, бывший учитель.
— Сегодня, товарищи, — сказал он, — я прочту вам одну из прекрасных повестей нашего великого писателя Николая Васильевича Гоголя. Называется она «Тарас Бульба»...
С болью в сердце переживали мы казнь Остапа, восхищались смелостью Тараса. Утром, лихой атакой сняв пилсудчиков, мы ворвались в Новгород-Волынский. Так незримо Гоголь и его Тарас шли с нами на врага».
Прошли еще годы. Началась Великая Отечественная война. И снова воины Советской Армии в землянках, в окопах, на отдыхе между двумя боями читали бессмертное творение Гоголя — «Тараса Бульбу», и снова старый козак Бульба учил их мужеству, говорил им о боевом товариществе, вдохновлял на подвиги.
Над повестью «Тарас Бульба» Гоголь работал очень долго, переделывал ее много раз, даже после того, как она была уже напечатана в 1835 году в книге «Миргород».
Все эти годы Гоголь продолжал жить в Петербурге, изредка выезжая в Васильевку. Петербург не нравился Гоголю и навсегда остался для него чужим городом. Его угнетал скучный, мелкий петербургский дождь, постоянная слякоть, холодная, часто сырая зима. Но весной, закутавшись в плащ, любил он бродить по набережной Невы, смотреть, как ветер гонит воду в каналах, как вместе с весной начинается новая жизнь на Неве.
Часто ходил он по Невскому проспекту, смотрел на великолепные фасады домов, парадные подъезды, роскошные выставки магазинов. Он любил наблюдать пеструю толпу гуляющих по Невскому проспекту, и ничто не ускользало от его внимания.
Вот бьет двенадцать часов — на Невский проспект выходят гувернеры и гувернантки всех наций со своими питомцами, прохаживаются старички для моциона, пробежит какой-нибудь франт в модном сюртучке. А к двум часам сменяют их разные «значительные лица», и купцы с купчихами, и крупные чиновники, и знатные вельможи.
Но иногда в разные часы дня гуляет по Невскому проспекту Пушкин с друзьями; своей неторопливой и немного торжественной походкой идет Жуковский; медленно переступает старый, грузный Крылов... И случается — беспокойной и шумной толпой пройдут молодые люди, уже не в щегольских мундирчиках, а в длиннополых студенческих мундирах; подолгу останавливаются они у витрин книжных магазинов, толпятся у кондитерской Вольфа, может быть, только для того, чтобы поклониться какому-нибудь любимому писателю.
А дальше, за Невским проспектом, на окраинах города идет другая жизнь. В больших доходных домах с черными лестницами, скользкими от помоев, в тесных квартирках, комнатках и углах ютятся маленькие петербургские чиновники, мелкие ремесленники, робкие просители мест в канцеляриях. В таких домах, часто меняя квартиры, жил и сам Гоголь.
Жизнь большого города со всеми его противоречиями будила тяжелые мысли о неравенстве, о несправедливости, тревожила душу. Надо писать об этой жизни, надо «быть писателем современным», показать жизнь такой, какая она есть в действительности, — все чаще думает Гоголь. В свою записную книжку он с первых месяцев петербургской жизни не устает заносить все, что заметит интересного на улице, в знакомых домах, в Академии художеств, в департаменте, где служил маленьким чиновником.
«Писатель, — говорил он, — должен, как художник, постоянно иметь при себе карандаш и бумагу. Плохо, если пройдет день и художник ничего не набросает. Плохо и для писателя, если он пропустит день, не записав ни одной мысли, ни одной черты...»
Так, рядом с работой над «Вечерами на хуторе близ Диканьки», «Повестью о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», рядом с «Тарасом Бульбой» шла у него пристальная работа над изучением той жизни, которую он видел вокруг себя. Постепенно рождался замысел написать об этой жизни. Может быть, не раз говорил он об этом с Пушкиным, обсуждая с ним его «Повести Белкина».
Вскоре одна за другой стали появляться маленькие повести Гоголя — «Петербургские повести», как стали их называть: «Невский проспект», «Портрет», «Нос», «Записки сумасшедшего», «Шинель»... Большинство повестей было посвящено той жизни столичного города, которая шла вдали от внешне парадного блестящего Невского проспекта.
Написаны повести были в разное время, и последней была написана «Шинель», хотя задумана она была тогда же. Над этой повестью Гоголь трудился несколько лет, переделывая и отделывая ее много раз. Однажды, еще в первые годы петербургской жизни, кто-то при Гоголе рассказал об одном чиновнике — страстном охотнике. С огромным трудом накопил этот чиновник денег и купил ружье. Счастливый, отправился он в маленькой лодочке на охоту и не заметил, как ружье было стянуто в воду густым тростником.

продолжение рассказа...