Н.С.Шер "Антон Павлович Чехов" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
продолжение рассказа...
Долго еще описывал Ванька свою жизнь и просил дедушку взять его домой. На конверте, купленном накануне за копейку, Ванька написал адрес: «На деревню дедушке». Ванькино письмо, конечно, не дошло до дедушки, а если б оно и дошло, дед все равно не мог бы взять Ваньку домой, изменить его жизнь: сам он — слуга, жил «из милости у господ». А для господ это Ванькино
горе было чужим горем. В этом отрывке из письма проходит перед нами вся Ванькина жизнь — жизнь обездоленного, забытого всеми ребенка. Он никому не нужен, жаловаться ему некому, он обречен на гибель.
Так уже в начале своего творческого пути Чехов рассказывал о современной ему русской жизни, о людях с их достоинствами и пороками, с их несчастьями и радостями. Он писал очень короткие рассказы, на первый взгляд как будто бы простые, обыкновенные и о простых и обычных делах и днях. Читателям иногда казалось, что это смешные рассказы, но стоило над ними немного задуматься, заглянуть в них поглубже, и становилось грустно и страшно — так много было в них правды о русской жизни, той «безусловной и честной правды», которую всегда и прежде всего требовал от себя писатель Чехов. В начале 1886 года Чехов получил письмо от Дмитрия Васильевича Григоровича — известного писателя, автора повестей «Деревня», «Антон Горемыка», «Гуттаперчевый мальчик». «Около года тому назад я случайно прочел... ваш рассказ; названия его теперь не припомню, помню только, что меня поразили в нем черты особенной своеобразности, а главное — замечательная верность, правдивость в изображении действующих лиц и также при описании природы. С тех пор я читал все, что было подписано: «Чехонте». Дальше, приветствуя настоящий, большой талант Чехова, он писал: «...Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий. Для этого вот что нужно: уважение к таланту, который дается так редко. Бросьте срочную работу. Я не знаю Ваших средств; если у Вас их мало, голодайте лучше, как мы в свое время голодали, поберегите Ваши впечатления для труда обдуманного, отделанного, писанного не в один присест, но писанного в счастливые часы внутреннего настроения».
Письмо это взволновало и поразило Чехова. Он не представлял себе, что так велико его значение как писателя и что глубоко трогают читателей его маленькие рассказы. До сих пор еще он считал себя по преимуществу врачом. «Я врач и по уши втянулся в медицину», — говорил он. Но чем больше наблюдал и изучал Чехов окружающую его жизнь, чем больше он писал, тем яснее и определеннее понимал, что призвание его не медицина, а литература.
Семья Чеховых жила в эти годы на Садово-Кудринской улице в Москве, в небольшом доме, который шутливо называли комодом. Здесь всегда было людно, оживленно и весело. Приходили писатели, художники, музыканты, бывали Левитан, Петр Ильич Чайковский. Здесь впервые Владимир Галактионович Короленко увидел
Чехова и писал о нем: «Передо мною был молодой и еще более моложавый на вид человек, несколько выше среднего роста, с продолговатым, правильным и чистым лицом, не утратившим еще характерных юношеских очертаний... Простота всех движений, приемов и речи была господствующей чертой во всей его фигуре, как и в его писаниях... Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник остроумия и непосредственного веселья, которым были переполнены его рассказы. И вместе угадывалось что-то более глубокое, чему еще предстоит развернуться, и развернуться в хорошую сторону... мне Чехов казался молодым дубком, пускающим ростки в разные стороны, еще коряво и порой как-то бесформенно, но в котором уже угадывается крепость и цельная красота будущего могучего роста». Чехову в это время было двадцать шесть лет. Он был уже автором множества рассказов, и с каждым новым рассказом совершенствовалось его мастерство. «Чехова, как художника, нельзя даже и сравнить с прежними русскими писателями — с Тургеневым, с Достоевским или со мною. У Чехова своя собственная форма... И вот еще наивернейший признак, что Чехов — истинный художник: его можно перечитывать несколько раз»,— писал Толстой и сам читал и перечитывал и про себя и вслух своим гостям рассказы Чехова. А Чехову хотелось написать что-то особенно значительное, чему можно было бы отдать свои самые дорогие «картины и образы». Одним из самых дорогих и светлых воспоминаний детства была для
Чехова степь, в которой он родился и вырос, и он задумал написать небольшую повесть о степи, о степных людях, птицах, ночных грозах. На родине, в степных местах, он не был со времени окончания гимназии и, прежде чем начать работу над повестью, решил поехать в Таганрог — освежить свои детские впечатления.
Снова, как в детстве, степь восхитила Чехова. «Пахнет степью, и слышно, как поют птицы. Вижу старых приятелей—коршунов, летающих над степью», — писал он с родины. Вернувшись, Чехов тотчас же засел за работу, и ему казалось, что, пока он пишет, вокруг него опять пахнет летом и степью. По этой степи едет маленький, девятилетний Егорушка, может быть, немного похожий на самого Чехова. Его везут в город, чтобы
отдать в гимназию.Он впервые уезжает от матери, переживает много приключений, впервые узнает степь. Он видит ее и ранним утром, когда «тихо, без хлопот» принимается за работу солнце и степь сбрасывает с себя «утреннюю полутень, улыбается и сверкает росой», и в часы ее тихой, задумчивой грусти, и ночью, когда небо
усыпано крупными, звездами, и во время грозы. По-своему, по-детски, всем своим существом чувствует Егорушка жизнь этой сказочной, прекрасной и непонятной ему степи: «Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги; то была серая полоса, хорошо выезженная и покрытая пылью, как все дороги, но шириною в несколько десятков сажен. Своим простором она возбудила в Егорушке недоумение и навела его на сказочные мысли. Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно в самом деле подумать, что на Руси еще не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника, и что еще не вымерли богатырские кони. Егорушка, взглянув на дорогу, вообразил штук шесть высоких, рядом скачущих колесниц, вроде тех, какие он видывал на рисунках в священной истории; заложены эти колесницы в шестерки диких, бешеных лошадей и своими высокими колесами поднимают до неба облака пыли, а лошадьми правят люди, какие могут сниться или вырастать в сказочных мыслях». Люди, которые едут с Егорушкой по степи, кажутся ему необыкновенными и непонятными: смелый и сильный озорник Дымов, музыкант Емельян, веселый кучер Дениска... Они не похожи на
дядю Кузмичева, которому степь кажется серой и скучной и которому вместе с таинственным и неуловимым Варламовым надо только заработать побольше денег. Широкая, богатая, пестрая жизнь открывалась Егорушке. Многого он в ней не понимал, многого боялся, но в душе у него навсегда осталось чувство большой, могучей, удивительной степи. Родине, ее просторам, ее сказочной красе и силе посвятил Чехов повесть «Степь». Он писал ее новыми словами и красками — такими же, как друг его Левитан писал свои картины, полные
поэзии и любви к родине. «Голубчик, Антон Павлович!.. Не мог оторваться, начавши читать. Короленко тоже... Это такая прелесть, такая бездна поэзии, что я ничего другого сказать вам не могу и никаких замечаний не
могу сделать — кроме того, что я в безумном восторге. Эта вещь захватывающая, и я предсказываю вам большую, большую будущность», — писал, прочитав «Степь», поэт Плещеев. В конце 1887 года в Московском театре Корша была поставлена пьеса Чехова «Иванов». Написал он ее по просьбе Корша и актеров театра,
которые уверяли его, что он непременно напишет хорошую пьесу. Первые же представления вызвали большие
и оживленные споры; говорили, что никогда и ни об одной пьесе так не спорили, как об «Иванове».
«Учительная пьеса. И все хорошо, и замысел, и типы, и язык — у всех свой, живой, и самое название, обобщающее, самое родовое... К сожалению, слишком много у нас «Ивановых», этих безвольных, слабых людей, роняющих всякое дело, за которое ни возьмутся. Умная пьеса! Большое драматургическое дарование!» — Так говорил о пьесе писатель Николай Семенович Лесков. Новые темы, новые люди постепенно входят в творчество Чехова. Рассказы его делаются больше, шире, глубже захватывают они жизнь. Перед читателями проходят картины нищей, разграбленной помещиками и кулаками деревни, сонные провинциальные города, грубые, невежественные, бесцветные люди. А рядом с ними показывает Чехов других людей, простых, незаметных тружеников — народных учителей, врачей, агрономов, крестьян, самоотверженных русских ученых.
Перед этими людьми Чехов преклонялся всегда, говорил о них с уважением. Он рассказывал, как оскорбляли, унижали и не умели ценить их в царской России, как трудно им жилось, как часто они погибали. Но Чехов верил в них, в их будущее и с большой любовью всегда говорил о них: «Как богата Россия хорошими
людьми!» Слава Чехова росла, но все строже и строже относился он к своим произведениям. Чехов никогда не был доволен собою, и это было одной из основных черт его характера. С годами черта эта все усиливалась.
Ему казалось, что он не написал «ни одной строчки», которая «имела бы серьезное литературное значение... Мне надо учиться, учить все с самого начала, ибо я как литератор — круглый невежда», — писал он в одном письме.
И Чехов непрерывно учился, — учился у жизни, у людей, читал, путешествовал. Он бывал в Крыму, на Кавказе, объездил всю Украину, и постоянно возникали у него планы новых поездок. Ему казалось, что он мало знает свою родину, что писатель должен как можно больше ездить, узнавать новые места, новых людей.
Он и друзьям своим и молодым писателям постоянно говорил об этом. Писатель Николай Дмитриевич Телешов рассказывает в своих воспоминаниях о том, как он однажды встретился с Чеховым и Чехов уговаривал его ехать путешествовать. «Поезжайте куда-нибудь далеко, верст за тысячу, за две, за три...— говорил Чехов. — Сколько всего узнаете, сколько рассказов привезете! Увидите народную жизнь, будете ночевать на глухих почтовых станциях и в избах, совсем как в пушкинские времена... Если хотите быть писателем, завтра же купите билет до Нижнего. Оттуда по Волге, по Каме...» Телешов послушался, уехал и действительно привез несколько хороших рассказов о Сибири. Весной 1890 года Чехов решил ехать на Сахалин. Собрался Антон Павлович на Дальний Восток как-то вдруг, неожиданно, и казалось, что говорит он об этом шутя. Но он совсем не шутил. Он серьезно готовился к поездке, читал книги о Сахалине, делал выписки. Путешествие предстояло ему трудное. Великой Сибирской дороги еще не было, и от Тюмени надо было ехать в тарантасе несколько тысяч верст. На Сахалине Чехов пробыл всего три месяца и за это время проделал огромную работу — переписал население острова, объездил все поселения, заходил во все избы, говорил с разными людьми. На Сахалине, вероятно, не осталось ни одного каторжного или поселенца, с которым не разговаривал бы Чехов. А жителей на Сахалине было десять тысяч, и многие из них рассказывали Чехову о своей жизни. Он умел слушать, умел спросить каждого о самом главном, и так хорошо, любовно, что люди охотно отвечали ему. Это были несчастные люди — каторжники и поселенцы, среди которых было много детей. Во время путешествия Чехов вел дневник; карточки переписи и дневник легли потом в основу книги «Остров Сахалин». До Чехова никто никогда не писал правды о тогдашнем «сахалинском аде». Так узнавал Чехов свою страну, новые места, новых людей. «Если я врач, то мне нужны больные и больница, — писал Чехов вскоре после своего возвращения. — Если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке... Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек». Чехов решил оставить Москву, купил небольшую усадьбу Мелихово — недалеко от Москвы, в Серпуховском уезде, и в марте 1892 года переселился в деревню. С ним жила его семья: отец, мать, сестра и первое время младший брат Михаил. Брат Николай,
художник, с которым особенно был дружен Чехов, незадолго до покупки Мелихова умер. После тяжелого детства, беготни за трехрублевыми гонорарами, скитаний по квартирам, всяческих лишений Чехов был доволен: у него был дом, где он мог спокойно работать; он жил среди народа, как этого хотел. Усадьба была запущена; чтобы привести ее в порядок, надо было много труда, и семья дружно принялась за работу. Особенно
много работала сестра Мария Павловна — Ма-Па, как ее называли братья. Она беззаветно любила Антона Павловича и делала все, чтобы брат мог спокойно работать и жить. Очень рано поняла она, какой замечательный писатель Чехов, берегла его, и редко можно было встретить такую дружбу, какая была между братом и
сестрой. В Мелихово часто приезжали гости, друзья; устраивали концерты, читали стихи, ходили гулять. Иногда из Москвы и Петербурга съезжались все братья Чеховы со своими семьями, и тогда вечерами, после дневных трудов, велись интересные разговоры, вспоминались далекие детские годы. Отец не любил вспоминать
прошлое; он как-то смягчился, стал тише и говорил: «Пора бы уж об этом и позабыть». В Мелихове все нравилось Чехову: нравилось сажать деревья, ставить скворечни, пускать рыбок в пруд, нравилась собственная
комната с письменным столом, с камином, с большим окном. Зимой окна до половины заносило снегом, и Чехову особенно весело было, когда с сугроба заглядывали в них зайцы. Весной в окна смотрели цветущие яблони, за которыми ухаживал сам Антон Павлович. Он любил цветы, животных; его радовала близость к природе. В доме Чеховых постоянно жили животные. В Мелихово из Петербурга прислали двух щенков; их назвали
Бром и Хина. Чехов любил вести с ними долгие разговоры, от которых все домашние помирали со смеху. Бегал по двору и пес Белолобый, о котором Чехов написал рассказ «Белолобый». Может быть, когда Чехов писал этот рассказ, он думал о тех ребятишках, которых так часто лечил в Мелихове, для которых строил школы,
устраивал праздники. За несколько лет до «Белолобого» был написан хорошо всем известный рассказ «Каштанка», тоже о собаке. «Славный народ собаки», — говорил иногда Чехов, и казалось, что он хорошо знает,
о чем они думают, чем живут. С мелиховскими крестьянами Чехов очень быстро и душевно сошелся. Долгое время они думали, что он земский врач, и со всей округи приезжали к нему лечиться. Часто Чехову и самому приходилось ездить к больным во всякую погоду по тряским дорогам. В тот год, когда средней полосе России угрожала эпидемия холеры, Чехов почти ничего не писал — он организовал врачебный пункт и принимал до тысячи больных в лето. Много времени отнимала у Чехова общественная работа, но она связывала его с народом,
и эту связь Чехов считал основой своего творчества. Связь с народом помогала трудиться, совершенствовать свое мастерство, которое давалось ему упорным, большим трудом. Он учился этому мастерству еще тогда, когда в годы студенчества сотрудничал в журналах, где нужно было сжимать, уплотнять каждый рассказ до
определенных размеров, где нужно было всегда работать быстро, точно, остро. По записным книжкам Чехова, по рукописям видно, как тщательно работал он над своими произведениями, как добивался
простоты, краткости, чистоты языка. Чехов говорил о себе: «Умею коротко говорить о длинных вещах», — и чем старше он становился, тем скупее был его язык, тем меньше было лишних слов, теснее становилось словам в его
рассказах и свободнее и глубже — мыслям. Часто, работая над рассказом, он вычеркивал большие куски, заменял их несколькими словами и радовался этому. Чехов писал Горькому: «Когда я пишу: «человек сел на траву» — это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: «Высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу укладывается в мозгу,
а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду». После пьесы «Иванов», которая несколько лет назад была поставлена в Москве, Чехов все больше увлекался театром. Одну за другой, легко писал он свои маленькие одноактные пьесы: «Медведь», «Свадьба», «Предложение»... Потом написал вторую большую пьесу, «Чайка», а пока ее репетировали в петербургском Александрийском театре, начал новую пьесу, «Дядя Ваня».
В октябре 1896 года состоялось первое представление «Чайки». Пьеса провалилась. Ее не поняли ни актеры, ни режиссеры, ни публика. Чехов был удручен; он ушел из театра, не дождавшись конца спектакля, и тотчас уехал в Мелихово. Болезнь его все более обострялась. Через полгода после провала «Чайки» ему пришлось лечь в клинику, и здесь врачи определили у него туберкулез легких. Только привычка и воля к труду,
уменье крепко держать себя в руках позволяли Чехову работать так, как он работал. За годы жизни в Мелихове написаны такие замечательные рассказы, как «Дом с мезонином», «Мужики», «Человек в футляре», «Крыжовник», «Ионыч»; пьесы: «Чайка», «Дядя Ваня». Все это — произведения зрелого мастера, глубоко волновавшие читателей, помогавшие им яснее видеть всю пустоту и пошлость окружающей их жизни. Врачи запретили Чехову жить на севере, и осенью 1898 года он уехал в Ялту. Уезжать очень не хотелось, но он, как врач, понимал
всю серьезность своей болезни и покорился. Он жил в Ялте один, очень тосковал, но не переставал работать.
Зимой внезапно умер отец, Павел Егорович. Смерть его потрясла и глубоко опечалила Чехова. Мария Павловна перевезла мать из Мелихова в Москву и сняла небольшую квартиру на Малой Дмитровке. Мелихово без отца осиротело, и матери уже не хотелось там жить. Было трудно решить, что делать дальше, но ясно было
одно — что Антону Павловичу жить в Мелихове больше не придется. Через год усадьба была продана.
Незадолго до отъезда Чехова в Крым Владимир Иванович Немирович-Данченко, руководитель только что открытого Художественно-общедоступного театра — так вначале назывался Художественный театр, — просил Чехова разрешить поставить «Чайку» в новом театре. Чехов долго не соглашался; он говорил, что не
в силах снова переживать театральные волнения, которые причинили ему столько боли. «Если ты не дашь, то зарежешь меня, так как «Чайка» — единственная современная пьеса, захватывающая меня как режиссера,— писал ему Немирович-Данченко,— а ты — единственный современный писатель, который представляет большой интерес для театра с образцовым репертуаром...» В декабре 1898 года в Художественном театре первый раз шла
пьеса Чехова «Чайка». Публики было мало. Раздвинулся занавес, начался спектакль. Вот как описывает этот вечер Константин Сергеевич Станиславский, артист и режиссер театра: «Как шел первый акт — не знаю. Помню только, что от всех актеров пахло валериановыми каплями. Помню, что мне было страшно сидеть в темноте и спиной к публике во время монолога Заречной и что я незаметно придерживал ногу, которая нервно
тряслась. Казалось, что мы проваливались. Занавес закрылся при гробовом молчании. Актеры пугливо прижались друг к другу и прислушивались к публике. Гробовая тишина. Из кулис тянулись головы мастеров и тоже прислушивались. Молчание. Кто-то заплакал. Книппер подавляла истерическое рыдание. Мы молча двинулись за кулисы. В этот момент публика разразилась стоном и аплодисментами. Бросились давать занавес. Говорят, что мы стояли на сцене вполоборота к публике, что у нас были страшные лица, что никто не догадался поклониться в сторону залы и что кто-то из нас даже сидел. Очевидно, мы не отдавали себе отчета в происходившем. В публике успех был огромный, а на сцене... целовались все, не исключая посторонних... Многие, и я в том числе, от радости и возбуждения танцевали дикий танец». В конце спектакля публика потребовала послать приветственную телеграмму автору. Чехов был тронут и взволнован телеграммой, но в душе было чувство грустной обиды — хотелось быть вместе с театром в Москве. Зато весной, когда Чехову удалось выбраться ненадолго из Ялты, театр специально для него, в закрытом спектакле, показал
ему «Чайку». После спектакля Чехов подарил Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко медальон, на котором было выгравировано: «Ты дал моей «Чайке» жизнь. Спасибо!» Так началась дружба драматурга Чехова с Художественным театром. Через три года после первого представления «Чайки» состоялся первый спектакль «Дяди Вани» — пьесы о простых, обыкновенных людях. И снова Чехов один, в Ялте, издалека следит за постановкой своей пьесы и после спектакля получает приветственные телеграммы и письма, которые говорят о большом успехе пьесы. Чехов продолжает работать, он пишет рассказы и думает о новой пьесе, которую хочет писать специально для Художественного театра, для актеров, которым заранее сам распределяет роли.
Он пишет в театр о том, что ему, для того чтобы писать пьесу, нужно видеть спектакли театра, а доктора не пускают его в Москву. Тогда театр в полном составе едет в Севастополь, в Ялту и показывает Чехову его пьесы.
Для Чехова это было большим, светлым праздником, но театр уехал, а он остался в Ялте, писал новую пьесу, «Три сестры». Чехов жил теперь не один, к нему переехали мать и сестра. Надо было устраиваться надолго, навсегда в Ялте. Почти за городом, на голом месте он построил белый двухэтажный дом и стал снова, как в Мелихове, разводить фруктовый сад, цветники и очень гордился своим садом. «Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место... — говорил он писателю Александру Ивановичу Куприну.—Знаете ли... через триста— четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад, и жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна».
Но не было здесь, в Ялте, прежней, мелиховской, светлой, молодой, веселой жизни. Чехов тосковал по Северу, по мокрым полям и перелескам, по обрывистым берегам, заросшим кустарником. Тосковал по Москве, по людям, по Художественному театру, где шли его пьесы, по жене — артистке Ольге Леонардовне Книппер, на которой он женился в мае 1901 года. «Приходится делать над собой усилие, чтобы жить здесь изо дня в день и не роптать на судьбу», —писал он. Изредка наезжал Чехов в Москву, но каждый раз болезнь снова гнала его в Ялту.
Постепенно разрастался сад; по двору, как в Мелихове, бегали собаки, ходил журавль — важная, степенная птица. В кабинете над диваном висела картина Левитана «Река Истра», а на камине — его же этюд «Стоги сена в лунную ночь», который художник написал однажды холодным декабрьским вечером, когда Чехов заговорил о северной природе и о том, как он по ней скучает. В ялтинском доме всегда было много посетителей. Часто приезжали поговорить, посоветоваться с любимым писателем то простые русские люди, о которых он так много писал,— учителя, врачи, ученые, и всегда умел он каждому сказать «простые, ясные, близкие к жизни слова».
Однажды Чехов пришел очень веселый с прогулки. Это с ним редко случалось в последние годы.
«У меня была сейчас чудесная встреча, — сказал он. — На набережной вдруг подходит ко мне офицер-артиллерист, совсем молодой еще, подпоручик. «Вы Антон Павлович Чехов?» — «Да, это я. Что вам угодно?» — «Извините меня за навязчивость, но мне так давно хочется пожать вашу руку!» И покраснел. Такой чудесный малый, и лицо милое. Пожали мы друг другу руки и разошлись». Так все молодое, бодрое в России тянулось к Чехову, любило его, верило в него. Пришла настоящая слава, признание писателя. Недалеко от Ялты жил Лев Николаевич Толстой; его привезли сюда лечиться, и Чехов иногда ходил к нему. «Ни одного человека не любил так, как его», — говорил Антон Павлович. Постоянно приезжали писатели, артисты, художники: Левитан, Мамин-Сибиряк, Куприн, молодой Максим Горький, с которым Чехов всегда с удовольствием встречался.
Надвигалась революция 1905 года. В Москве, Киеве и других городах происходили революционные демонстрации. На Украине крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Забастовки охватили весь юг России. Росла и укреплялась новая сила — рабочий класс. Отзвуки этих событий доходили до Ялты. «Чехов стал неузнаваем. Тяжело больной, он живо интересовался политическими событиями, выступлениями рабочих, оживлением в обществе, — вспоминает один из писателей. — Он начинал верить, что «хорошая жизнь для России придвинулась вплотную, что вот-вот сейчас перестроится вся Россия по-новому, светлому, радостному». А на сцене Художественного театра шли в эти годы пьесы Чехова «Чайка», «Дядя Ваня» и «Три сестры». Горький писал ему: «Три сестры» идут изумительно! Лучше «Дяди Вани». Музыка, не игра». В 1903 году Чехов написал последнюю свою пьесу «Вишневый сад». «Мы насадим новый сад, роскошнее этого... Начинается новая
жизнь! Прощай, старая жизнь! Здравствуй, новая жизнь!» Так в конце пьесы говорят молодые ее герои.
В этом же году был написан и последний рассказ Чехова «Невеста». В рассказе молодая девушка уходит из дома, убежденная в том, что «главное — перевернуть жизнь»: «О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным! А такая жизнь рано или поздно настанет... И впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее». Об этой новой жизни думал Чехов всегда и особенно в последние годы жизни. Он умел видеть новые, крепкие ростки светлого будущего; он верил, что скоро наступит такое время, когда из русской жизни навсегда уйдут пришибеевы, беликовы, хамелеоны.
Здоровье Чехова все ухудшалось. «Черты обострились, стали как будто жестче, и только глаза все еще порой лучились и ласкали», — вспоминал Короленко, который приезжал в Ялту. Чехов никогда не жаловался, он не любил говорить о своей болезни, и даже в дни самых тяжелых страданий часто никто не подозревал о них.
«Тебе нездоровится, Антоша?» — спросит его мать или сестра, видя, что он весь день сидит в кресле с закрытыми глазами. «Мне? — спокойно ответит он, открывая глаза, такие ясные и кроткие без пенсне.— Нет, ничего. Голова болит немного». «Ты человек сильный, ты можешь все переносить молча», — писала ему жена. 2 июля 1904 года Антон Павлович умер. Но никогда не уйдут из жизни, никогда не забудутся книги, написанные замечательным русским писателем Чеховым, вечно жива будет память о нем — о человеке прекрасной и сильной души.
