А.А.Волков. "Русская литература ХХ века. Дооктябрьский период." Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
АКМЕИЗМ
В недрах символизма возникло течение, выражавшее все наиболее реакционные черты декаданса,— акмеизм. Возникновение акмеизма находилось в тесной связи с процессами, происходившими внутри символизма после революции 1905 года. Новое течение в поэзии, заявившее о себе тоненьким журнальчиком «Гиперборей» (1912), несколькими изданиями «Цеха поэтов», а затем статьями-манифестами Н. Гумилева и С. Городецкого в журнале «Аполлон» (1913, № 1), противопоставило себя символизму, который, по словам Гумилева, «закончил свой круг развития и теперь падает» или, как более категорично утверждал Городецкий, переживает «катастрофу». Даже в самом названии нового поэтического течения видно было стремление противопоставить его старому, одряхлевшему символизму. (Термин «акмеизм» произведен от греческого слова «акмэ», что значит «высшая степень чего-либо, расцвет, цветущая пора».) Однако по существу «новое течение» вовсе не является антагонистическим по отношению к символизму. Претензии акмеистов на обновление русской поэзии оказались явно несостоятельными. Горький в своей статье «Разрушение личности» писал о «новейшей» литературе, резко порывающей с общественно-гуманистическими тенденциями «старой» литературы, для которой «типичны широкие концепции, стройные мировоззрения»: «Все тоньше и острее форма, все холоднее слово и беднее содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса; мысль, теряя крылья, печально падает в пыль будней, дробится, становится безрадостной, тяжелой и больной» (1). Эти слова Горького могут служить блестящей характеристикой не только символизма, но и акмеизма, eщe более, чем символизм, углубившего разрыв между поэзией и читателем, замкнувшегося в узко эстетической сфере. После поражения революции 1905 года идеологи русской буржуазии пошли на полный союз с царским самодержавием, принимая действительность такой, как она есть. «Старый» символизм с его «неприятием мира» уходит в область прошлого. Выразителем нового «устремления духа», утверждавшего буржуазную действительность, явился журнал «Аполлон», ставший впоследствии органом акмеизма. Мы будем бороться за «сильное и жизненное искусство за пределами болезненного распада духа»,— провозгласила редакция в первом номере журнала. Акмеисты выразили идеи, характерные для всего фронта буржуазной поэзии 1910-х годов, и сделали их знаменем своей школы. Художественные принципы акмеизма нашли выражение в поэтической практике даже далеких от этой группы поэтов. К акмеистическому лагерю русской поэзии следует отнести наряду с участниками «Цеха поэтов» Н. Гумилевым, А. Ахматовой, О. Мандельштамом, М. Зенкевичем, С. Городецким, Г. Ивановым, В. Нарбутом также поэтов, организационно не принадлежавших к акмеизму: М. Кузмина, Б. Садовского, М. Волошина и В. Ходасевича.
Для акмеистов характерны культ сильного человека-завоевателя, проповедь обывательского устойчивого быта, эстетское любование «мелочами». Они отразили «удовлетворенность» господствующих классов после разгрома революционного движения и относительную устойчивость в годы общественного затишья, когда, по словам В. И. Ленина, не было «никаких, сколько-нибудь заметных, изменений в государственном строе. Никаких или почти никаких открытых и разносторонних выступлений
----------------------- 1. М. Горький, Сочинения, т. 24, стр. 67—68. ------------------------
классов на большинстве тех «арен», на которых развертывались эти выступления в предыдущий период» (1). Именно в эти годы русский капитализм выходит на мировую арену, становится в ряды других империалистических хищников.
Агрессивно-империалистическая сущность буржуазной идеологии этих лет нашла яркое выражение в творчестве Н. Гумилева. Вряд ли можно найти другого русского поэта, который так вызывающе, с откровенным цинизмом отразил бы идеи империалистической экспансии накануне и в эпоху первой мировой войны. Н. Гумилев начал свою поэтическую деятельность как символист, его первые стихи, вошедшие в книгу «Путь конквистадоров» (1905), отмечены всеми признаками символистской поэтики. Характерно его стремление к приемам, «преображающим» действительность в мистико-романтическом плане. Романтизм Гумилева вырастает на почве расхождений «конквистадорских», воинственных устремлений с реальным социальным окружением, в котором не дано «расковать последнее звено». В этом окружении поэт не находит реальных персонажей, ситуаций, сюжетов, в которых могут быть воплощены его воинственные идеи. Он найдет их позже, в период войны, а пока у него два пути: или, как Дон-Кихоту, драться с ветряными мельницами будничной действительности, или уйти в фантастический мир великих героев и великих подвигов. И он предпочитает второй путь, который открывается перед ним по ту сторону «мыслей и дел повседневных»:
Когда я устану от мыслей и дел повседневных, Я слышу, как воздух трепещет от грозных проклятий, Я вижу на холме героев суровых и гневных,— провозглашает поэт. И он идет по этому пути на всем протяжении и «Романтических цветов» и последующей за ней книги — «Жемчуга». Поэт становится над действительностью в гордую позу воина. Бряцание его рыцарских доспехов звучит во всем изобразительном строе стихов. Его излюбленные персонажи — конквистадоры, воины, императоры, рыцари, герои: римский император Каракалла, Дьявол, Люцифер, Вечный Жид, Людоед, Фея Меб. Они совершают величественные дела и подвиги. Не простая игра воображения влечет Гумилева к героическим мотивам и воинственным персонажам. Его конквистадоры и мореплаватели имеют ярко выраженную идейную физиономию. Об этом достаточно ясно свидетельствуют стихи цикла «Капитаны» («Жемчуга»). «Капитаны» — открыватели новых земель, «для кого не страшны ураганы», «чья не пылью затерянных хар-
----------------------- 1. В. И, Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 21. -----------------------
тий,— солью моря пропитана грудь, кто иглой на разорванной карте отмечает свой дерзостный путь». Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыплется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет. Своих мореплавателей, с «острым, уверенным взглядом», усмиряющих «бунт» на борту корабля, Гумилев противопоставляет тем, у кого грудь пропитана «пылью затерянных хартий». Это брошенное мельком, но чрезвычайно характерное для поэта презрение к демократизму очень показательно. Сильная личность, вождь, решительно расправляющийся со всякими бунтовщиками и «дикарями», держащий своих подчиненных в твердых руках,— вот его герой. Таким ему представляется и образ великого Колумба в поэме «Открытие Америки». Гумилев персонифицирует идею владычества и героизма в образах античных и феодальных вождей и императоров. Но это имеет под собой вполне реальные корни. Ведь при всем желании поэт не мог прославить «героические подвиги» Николая II или «героев» русского военного министерства. Он прославит их позже, в эпоху империалистической войны, когда «на поле брани» почувствует биение в своей груди «золотого сердца России». Гумилев сам объясняет причину ухода от «жизни современной» в стихотворении, написанном в 1913 году. Между поэтом и современной жизнью есть «преграда», ибо
Победа, слава, подвиг — бледные Слова, затерянные ныне... Поэт ощущает себя «идолом металлическим среди фарфоровых игрушек» — явлений окружающей будничной действительности. Сколько личного вкладывает Гумилев в воспоминания старых «туркестанских генералов», «с приятным голосом, ясным взглядом», о былых подвигах! В стихотворении «Туркестанские генералы» идеалы Гумилева выражены не в романтических, а в реальных образах российской самодержавной действительности; в стихотворении «Африканская ночь» он выступает пропагандистом идеологии колонизаторов. Завтра мы встретимся и узнаем, Кому быть властителем этих мест, Им помогает черный камень, Нам — золотой нательный крест, . . . . . .
Весело думать, если мы одолеем,— Многих уже одолели мы,— Снова дорога желтым змеем Будет вести с холмов на холмы.
В этом стихотворении мы видим прославление колониальной, захватнической политики. Гумилев сознательно и открыто выступает в роли колонизатора, прикрывающего свою низкую цель «золотым нательным крестом». Позже, в поэме «Мик», Гумилев выразил «модную» империалистическую идею превосходства белой расы над черной. Черный мальчик Мик становится верным слугой своего господина — маленького англичанина Луи. Судьба предрешила Мику быть рабом. Маленький его спутник Луи, чувствующий свое расовое превосходство над чернокожим, хочет сделать его своим «помощником», а сам стать царем. Он говорит Мику: «Мне скоро минет десять лет, и не был я еще царем, я захвачу мой пистолет, и мы отправимся втроем». Когда на пути им встречается туземец, «огромный и рябой солдат», пытающийся забрать в плен Луи и его компанию, будущий «царь» гневно восклицает:
— Пусти, болван, пусти урод! Я белый! Из моей земли Придут большие корабли, И с ними тысячи солдат...
Пусти,— иль будешь сам не рад! — «Ну-ну,— ответил, струсив, плут,— Идите с богом, что уж тут».
Но не только в творчестве Гумилева, наиболее откровенного выразителя империалистических идей, сказалась классовая сущность акмеизма. И другие поэты-акмеисты в годы войны вышли из узкого домашнего мирка и воспели империалистическую бойню. До войны их диапазон ограничивался «легкими», преимущественно бытовыми и историческими темами. Легкое искусство, «веселое, не думающее о цели ремесло» (Кузмин), так же отвечало идейным запросам паразитических классов, как и агрессивная поэзия Гумилева. Поэзия М. Кузмина — это камерная поэзия, мелкоте ее содержания вполне соответствует весь изобразительный строй. «Сладостный агат», «легкие перста», «улыбки бойкие», «стрелы горькие» — таков его поэтический реквизит.
«Дух мелочей», «веселая легкость бездумного житья» пронизывает стихи Кузмина. Гумилев правильно писал о его поэзии: «Она откликнулась на все, что за последние годы волновало петербургские гостиные». Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку И вишен спелых сладостный агат? Далек закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад...— пишет Кузмин. Та же гастрономически-гостиная проблематика волнует Г. Иванова, который воспел в своих стихах кофейник, сахарницу, вазу с фруктами. Все его внимание сосредоточено на деталях натюрморта: Тяжелый виноград, и яблоки, и сливы — Их очертания отчетливо ясны, Все отушеваны старательно отливы, Все жилки тонкие под кожицей видны. Б. Садовской посвятил целую книгу стихов... самовару («Самовар», М., 1914), который берется им в разных аспектах: родительский самовар, студенческий самовар, самовар в Москве, самовар в Петербурге, самовар в санатории... Автора занимают «проблемы»: умная женщина и самовар, монастырские мечты и самовар; разочарование в жизни также дается в связи с самоваром. Иванов, который в 1914 году стал присяжным теоретиком акмеизма, пожалуй, лучше других расшифровывает платформу акмеизма в своем творчестве. Вот его кредо, выраженное в первом стихотворении книги стихов «Вереск» (1916): Мы скучали зимой, влюблялись весной, Играли в теннис мы жарким летом:.. Теперь летим под медною луной, И осень правит кабриолетом. Аналогичная картина жизни предстает перед нами в стихах Игоря Северянина, философия которого заключена в словах: Что значит жить? Для вас — не знаю, Жить для меня — вдыхать сирень, В крещенский снег стремиться к маю, Благословляя новый день.
Характерно, что Иванов, который высоко ставил групповые принципы акмеизма, ранее принадлежал к петербургской группе эгофутуристов, от которых отмежевался в 1913 году. Этот факт легкого перехода, без всякого идейного перевооружения, весьма показателен и достаточно характеризует близость этих групп. Эгофутуристы также сосредоточили внимание на явлениях «данного мира», они также с восторгом «принимают» жизнь и вполне удовлетворяются ею. Северянин восклицает совсем в духе акмеистической платформы: Какие шири! дали! воды! Какая радость! воздух! свет!
У Северянина мы встречаем знакомый по акмеистическим манифестам тезис о «первобытности», который, кстати сказать, был высказан им ранее акмеистов: Я с первобытным неразлучен, Будь это жизнь ли, смерть ли будь.
Северянину тоже надоели «дурманы», от которых его душа стремится «в примитив». Особенно большое место в творчестве поэтов акмеистического направления занимает тема любви. Если в прошлой литературе с этой темой связывались большие идеи; если современник акмеистов В. Маяковский в поэме «Облако в штанах» наряду с трагедией любви показал трагедию человека в капиталистическом обществе; если у Блока тема любви дается в плане его идейно-философских поисков, то у поэтов акмеистического направления любовь дается в чисто физиологическом аспекте. Один из разделов книги Кузмина «Сети» называется «Любовь этого лета». Изображенная в ней любовь сведена до будничного эпизода, чужда каких-либо возвышенных стремлений и эмоций: Вы, и я, и толстая дама, Тихонько затворивши двери, Удалились от общего гама. Я играл вам свои «куранты». Поминутно скрипели двери, Приходили и модницы и франты, Я понял ваших глаз намеки. Мы вместе вышли за двери, И все нам вдруг стали далеки. У Г. Иванова любовь всего лишь «забава сладострастия». В рамках этой темы поэты перепевали друг друга, искали выход в чем-то необычном и оригинальном, но эта «оригинальность» подчас сводилась к натуралистическому описанию «деталей». Так, Кузмин изображает чувственную любовь вплоть до гомосексуализма и вслед за Сологубом создает культ пола. Но если у Сологуба в «Навьих чарах» извращенная любовь «синтезируется» с «общественностью», является своеобразным средством к «освобождению» личности; если Гиппиус находит в половых вопросах что-то «истинное и тайное», то Кузмин прославляет извращенную любовь без всякой философии. Все это удовлетворяло потребности буржуазного обывателя в легком «наслаждении» жизнью, в бездумном эпикуреизме. Даже в лучших произведениях поэзия акмеистов крайне ограничена и наглядно свидетельствует о том, что поэты, замкнувшиеся в узком, камерном мире, не могли дать реалистического изображения действительности. В их творчестве узость поэтического горизонта граничила с субъективизмом. В поэзии акмеистов не только отбрасывались или крайне сужались общественные явления, не только выпадал человек с его многообразными переживаниями, но даже природа выступала в эстетизированном, преображенном виде. И человек и природа в творчестве акмеистов даются в субъективном преломлении. Гумилев недаром писал, что «не в объекте, а в субъекте лежит основание для радостного любования бытием». Разумеется, исходя из этого принципа, невозможно дать верное, объективное отражение действительности. Нарочито подчеркнутый «вещизм» восприятия мира на самом деле оборачивается как субъективизм. В творчестве О. Мандельштама субъективизм образов доведен до виртуозности. Вещи, предметы даются в связях и закономерностях, понятных лишь самому поэту. Связь с миром, декларируемая Мандельштамом, на самом деле является призрачной, так же как призрачен и изображаемый им мир. Вот характерные строки: Что если над медной лавкою, Мерцающая всегда
Мне в сердце длинной булавкою Опустится вдруг звезда? Такими причудливыми, ирреальными выступают явления «обыкновенной» жизни в восприятии Мандельштама. Он боится действительности, находит спокойствие в мире иллюзий, воспевает неподвижность и инертность жизни, всячески отгораживается от общественных интересов. Поэзия Мандельштама глубоко индивидуалистична, резко противопоставлена «толпе». Поэт создал образы, выражающие капризную, причудливую игру воображения. Субъективное восприятие явлений жизни приводит его к своеобразному поэтическому солипсизму. Не только окружающая действительность сомнительна, но столь же сомнительно и существование самого поэта. Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот... Неужели я настоящий И действительно смерть придет? В значительной части поэзия Мандельштама заполнена литературными, книжными реминисценциями. Поэт делает многочисленные экскурсы в историю литературы, театра, музыки и таким образом дает отражение отраженного в искусстве. В стихах, посвященных не настоящей жизни, а ее преломлению в культурных памятниках прошлого, характерен тот же субъективизм. Поэт сам в одном из своих стихотворений как бы обосновывает свою ограниченность: «Ни о чем не нужно говорить, ничему не следует учить», ибо «темная звериная душа и печальна так и хороша». Следует учесть, что это не случайная оговорка поэта. Вспомним, что отказ от культурности, ориентациия на «звериную душу» — один из тезисов акмеизма. В «звериности» и возвращении к первобытному Адаму акмеисты видели выход из символистской «неврастении». Однако акмеисты, и в частности Мандельштам, не преодолели идейного наследия декадентства. Субъективизм сближает их с декадентами. Мандельштам, так же как и другие поэты-акмеисты, выразил ущербные, надрывные мотивы. Он все время испытывает какую-то неуверенность в бытии. Характерно, что уже в одном из ранних стихотворений (1908) поэт декларирует, что он «от жизни смертельно устал», не только идейно, но и художественно сближаясь с поэзией символистов. Довольно часто в его стихах встречаются абстрактно-символистские образы: «таинственные высоты», «тайный план», «непостижимый лес», «природа — серое пятно», «душа висит над бездною проклятий» и т. д. В творчестве другого известного представителя акмеизма Анны Ахматовой мы видим характерное для буржуазно-дворянской поэзии данной эпохи упадочничество. Что осталось от тех идиллических «дворянских гнезд», по которым так тоскует поэтесса? Здесь все то же, то же, что и прежде, Здесь напрасным кажется мечтать. В доме, у дороги непроезжей, Надо рано ставни запирать. Тихий дом мой пуст и неприветлив. Он на лес глядит одним окном. В нем кого-то вынули из петли И бранили мертвого потом. Был он грустен или тайно весел. Только смерть — большое торжество. На истертом красном плюше кресел Изредка мелькает тень его. Ахматова болезненно воспринимает упадок и вырождение своего класса. В своих стихах это настроение она передает не в форме общественно-политических сентенций, а сквозь призму личных, интимных переживаний: Помолись о нищей, о потерянной, О моей живой душе. . . . . . В этой жизни я немного видела, Только пела и ждала. Знаю: брата я не ненавидела И сестры не предала. Отчего же бог меня наказывал Каждый день и каждый час? Или это ангел мне указывал Свет, невидимый для нас... Тема любви, которой Ахматова уделяет основное внимание, носила характер болезненного надрыва: Пусть камнем надгробным ляжет На жизни моей любовь,— причитает поэтесса. Другого разрешения тема любви и не могла найти в ахматовcкой поэзии. Любовь побеждает смерть, когда она проникнута сознанием единства человека с миром. Она приобретает патологическии характер, когда в интимных чувствованиях и переживаниях человек ищет спасения от бурь действительности. Через тему любви Ахматова своеобразно раскрывает мир женской души. Какие бы темы Ахматова ни брала, она разрабатывает их в интимно-бытовом плане, и даже элементы мистики, имеющиеся в ее стихах, даются в сниженном, бытовом плане. Религиозные мотивы, которым Ахматова, так же как и Гумилев, отдает известную дань, являются составной частью интимного бытового интерьера: Высокие своды костела Синей, чем небесная твердь, Прости меня, мальчик веселый, Что я принесла тебе смерть. За розы с площадки круглой, За глупые письма твои, За то, что, дерзкий и смуглый, Мутно бледнел от любви.
Интимность переживаний находит специфическое выражение в описании предметов домашнего обихода. Настроение Ахматовой всегда выражается в ощутимо-зрительных образах. Поэтесса по-своему осуществляет тезис из платформы акмеистов о предметности и вещественности восприятия мира. В отличие от других поэтов этого направления, ей чуждо натуралистическое любование вещами. У нее вещь несет, если можно так выразиться, эмоциональную нагрузку, всегда служит раскрытию идеи стихотворения. Через деталь идея становится непосредственно доходчивой, зрительно ощутимой. Картина далекого прошлого, например, воспроизводится в следующих строках: В ремешках пенал и книги были, Возвращался я домой из школы. Эти липы, верно, не забыли Нашу встречу, мальчик мой веселый. Душевные переживания также передаются через предметы:
Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки, Я на правую руку надела Перчатку с левой руки. Показалось, что много ступеней. А я знала: их только три! Между кленов шепот осенний Попросил: со мною умри!
Так лаконично и образно характеризуется состояние душевного смятения. Ахматова создала вполне земную поэзию; более чем кто бы то ни было из акмеистов она преодолела разрыв между поэтической и разговорной речью. Она чуждается эстетического украшательства, стремится к обиходной речи, к простым словам, избегает нарочитой усложненности образа, даже редко прибегает к метафоре. Многие стихи Ахматовой воспринимаются как своеобразный интимный дневник. И вместе с тем узость поэтического горизонта сближает Ахматову с другими поэтами акмеистического лагеря. Хотя Ахматова как художник стоит выше по сравнению с другими поэтами-акмеистами, но ее поэтическое новаторство и художественные достоинства ограничиваются рамками эпохи. Художественная система Ахматовой вполне соответствует ее идейной направленности, и естественно, что она не может передать больших общественных проблем и социальных инстинктов человека. Пессимизм Ахматовой достигает своей кульминации в книгах «Белая стая» (1917) и «Anna Domini» (1922), относящихся к эпохе войны и революции, когда жизнь ее класса оказалась перед лицом социальной катастрофы. Красноречивы заглавия и первые строки стихов из книги «Белая стая»: «Думали: нищие мы, нету у нас ничего»; «Твой белый дом и тихий сад оставлю»; «Уединение»; «Слаб голос мой, но воля не слабеет»; «Тяжела ты, любовная память!»; «Потускнел на небе синий лак»; «Вместо мудрости — опытность, пресное»; «Я улыбаться перестала»; «Все отнято: и сила, и любовь» и т. д. Ахматова наиболее, пожалуй, полно выразила упадочническую сущность внешне жизнерадостной поэзии акмеистов. Она, как и другие поэты-акмеисты, «принимает» жизнь. Но что делать, если сама жизнь в ее глазах имеет «смертельную» окраску? Недаром Гумилев писал о стихах Ахматовой: «Как у большинства молодых поэтов, у Анны Ахматовой часто встречаются слова: боль, тоска, смерть. Этот столь естественный и потому прекрасный юношеский пессимизм до сих пор был достоянием «проб пера» и, кажется, в стихах Ахматовой впервые получил свое место в поэзии». Эти слова следует постоянно иметь в виду при оценке «бодрости» буржуазно-дворянской поэзии. Ахматова вслед за другими поэтами поет хвалу прекрасной, хотя и «тленной» жизни. Когда шуршат в овраге лопухи И никнет гроздь рябины желто-красной, Слагаю я веселые стихи О жизни тленной и прекрасной. Иначе и не мыслит Ахматова «прелести» земной жизни. Даже говоря о «счастье и славе», она видит, как от них «безнадежно дряхлеют сердца». В творчестве Анны Ахматовой тяготение к обыденности, к земному особенно наглядно соединялось с беспросветно пессимистическим взглядом на мир. Поэзия акмеистов — камерная, салонная поэзия. Здесь «реализм» снижен до обыденности или до чисто декоративной конкретности. Это вполне входит в русло декадентства, и только на фоне мистико-философских упражнений Мережковского и Вяч. Иванова стихи акмеистов могли звучать как «утверждение реализма». Книжная струя пронизывает творчество многих поэтов акмеизма. Уход в историю является своеобразным бегством их от противоречий жизни, к тому же в истории они видят лишь очень ограниченный круг явлений. Акмеистам с их «вещизмом» в какой-то мере импонирует фламандская живопись, которую они воспринимают с точки зрения внешней декоративности. Показательно в этом отношении стихотворение Г. Иванова: Как я люблю фламандские панно, Где овощи, и рыбы, и вино, И дичь богатая на блюде плоском Янтарно-желтым отливает воском.
Источником вдохновения этого поэта наряду с живописью служит литература прошлого, недаром целый раздел книги Г. Иванова «Вереск» называется «Книжные украшения». У других акмеистов литературные реминисценции и исторические экскурсы принимают вид поверхностной стилизации в духе ампира и рококо. Утонченность и эстетизм в поэзии акмеизма сочетаются с тяготением к первобытности и первозданности; именно это тяготение к первобытности явилось своеобразной антитезой философствующему символизму. Акмеисты были насквозь буржуазны как в своей утонченной культурности, так и в отказе от культуры, в стремлении к «звериности». Гумилев писал в своей декларации: «Как адамисты мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению» (1). С этим утверждением первобытности связано обоснование «адамизма». Термин «адамизм» употребляется наряду с акмеизмом в качестве названия этого поэтического течения. Но если акмеисты без всякого основания претендовали на роль поборников «расцвета», то столь же безосновательно претендовали они на роль выразителей «первозданности». Они были слишком заражены упадочной буржуазной «культурностью» и вместе с символистами несли на себе груз утонченного эстетизма и мистицизма. Стремление к первозданности явилось выражением общественного индифферентизма, попытки ухода от общественных противоречий. Именно с этим связано воспевание «темной звериной души» Мандельштамом. Акмеист Н. Оцуп прямо противопоставляет созерцаемого им навозного жука не только социальному окружению, но и эпохе: Уже три дня я ничего не помню О городе и об эпохе нашей. Я весь во власти новых обаяний, Открытых мне медлительным движеньем На пахоте навозного жука. ------------------------
1. «Аполлон», 1913, № 1. ------------------------- Акмеисты подчеркивают биологическое начало в человеке, ищут звериные, животные корни его поведения. Городецкий писал, что «после всех «неприятий» мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий» (1). В творчестве талантливого поэта М. Зенкевича нашел свое выражение биологический взгляд на жизнь. Нарочитое изображение грязи и мерзости жизни в стихах этого поэта переходит нередко в натурализм. М. Зенкевич много работал в жанре научной поэзии, создав цикл стихов о доисторических животных и предках человека.
Если Зенкевич шел к декларированной акмеистами «перво-зданности», к «снятию тысячелетий культур» путем воспроизведения первобытного человека на первобытной земле, подчеркивания физиологического начала в человеке, то С. Городецкий стремился идти к «первозданности» через народное мифотворчество, в котором он искал источники первобытной силы. Наряду с культом Ярилы, Перуна, Стрибога в ранних стихах Городецкого выступает фольклорная струя, но не через фольклор, а через мифотворчество идет путь поэта к акмеизму. Гумилев в рецензии на книгу С. Городецкого «Ива» писал, что «акмеизм, в сущности, и есть мифотворчество, потому что что же, если не мифы, будет создавать поэт, отказавшийся от преувеличений, свойственных юности, и от бескрылой старческой уверенности, равномерно напрягающий все силы своего духа, принимающий слово во всем его объеме, и в музыкальном, и в живописном, и в идейном, требующий, чтобы каждое создание было микрокосмом». «Фольклор» Городецкого лишен подлинного народного начала. Его стихи ограничиваются бытовыми, религиозными мотивами, много внимания уделяется народному суеверию. Этой теме посвящена поэма «Касьян». Городецкий приходил к безудержному прославлению «данного бытия», к новому переосмыслению фольклора, впадая в сусальное изображение «патриотизма» в сборнике «Четырнадцатый год». Акмеизм оказался несовместимым с подлинной народностью, вот почему тот же Городецкий в обоснование акмеистической «народности» ссылается на пример поэзии Н. Клюева, которая, по его мнению, «хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному». В поэзии Клюева было немало псевдонародных стихов. Поэт принимает действительность такой, как она есть, прославляет «реки жизни быстротечные» и попадает тем самым в такт с идейными устремлениями акмеизма. Весь лексикон и все изобразительные средства Клюева — перстни, венец, платье стожарное, благовестное ветвие раево, земля святорусская — свидетельст- -----------------------------
1. «Аполлон», 1913, № 1. ---------------------------- вуют о псевдонародности этого поэта. Религиозный, древнерусский лексикон, обильно уснащающий поэтическую речь Клюева, служит специфическим средством прославления старозаветной России.
Та же псевдонародность характерна для В. Нарбута, у которого народный быт интерпретируется в такого рода образах:
Залихватски жарит на гармошке Причухравший босиком шахтер. . . . . . . . . . . А шахтер,— неистовая одурь На него напала, как пчела,— Голодранец, прощелыга, лодырь — Закликает (ноченька светла!) Любу-горлинку на огороды, Где, как паутина, рвется мгла. Художественные принципы акмеизма, соответствующие новым задачам господствующих классов накануне войны, получили широкое признание в буржуазной критике. Эти принципы стали господствующими в годы первой империалистической войны. Г. Иванов, ставший блюстителем чистоты акмеистической линии, вполне резонно увидел в военно-шовинистических стихах буржуазных поэтов различных направлений своеобразную реализацию художественной методологии акмеизма.
«Военные стихи наших поэтов,— писал Г. Иванов,— не только простой отклик на события, всех волновавшие, они несут на себе признаки — пусть слабые, но очевидные — подлинного перерождения нашего одряхлевшего организма. Все полуощущения, все полутона, всякая смутность и неопределенность сразу исчезли, как от прикосновения волшебной палочки. Печаль и радость, восторг и негодование, простые слова, ясные чувства заменили надоевшие исхищрения пресыщенных собой поэтов. По поэзии прокатилась волна прекрасной бодрости, трезвого и радостного воодушевления» (1). Отказ от полутонов, смутности, неопределенности, требование ясности и т. д.— все это основные положения акмеистов. Вот почему поэтам этого лагеря было суждено сыграть первую скрипку в империалистическом оркестре, вот почему вожди акмеизма стали законодателями художественных вкусов в годы войны. В эти годы акмеисты вовсе не отказываются от акмеистической групповщины, но теперь эта групповщина понимается шире, нежели раньше. Появляется новый критерий оценки того или иного произведения — как оно агитирует за империалистическую политику. В период войны акмеисты сами расшифровали классовый смысл своей программы, который раньше всячески затемнялся. Городецкий на страницах шовинистического «Луко- ----------------------- 1. «Аполлон», 1915, № 1.
---------------------- морья» прославил «вечный подвиг» царской России и заодно открыл «родину» пресловутого «Адама». Я малодушных презираю, Отчаявшихся не пойму, Ведь если быть Адама раю, В России надо быть ему (1). Многие поэты-символисты еще до войны вместе с акмеистами начали прославлять «земной рай». Теперь они вместе с ними стали в первые ряды ура-патриотов, превозносящих «святой» образ матушки России и батюшки-царя. Однако вскоре «оптимизм» буржуазной поэзии сменился мистикой. В 1916 году Гумилев пишет драматическую поэму «Гондла» («Русская мысль», 1917, № 1), в которой мистика и упадочность достигают кульминационного пункта. Воинственная агрессивность сменяется боязнью войны. Идея «Гондлы» — проповедь христианского смирения. Поэт переносится в обстановку Ирландии VI века, показывает столкновение кельтской культуры, носителями которой были христолюбивые смиренные ирландцы, с разрушителями культуры — исландцами. Гумилев персонифицирует свои идеи в образе ирландского королевича Гондлы, гибнущего от рук кровавых исландцев. Он приходит к проповеди религии, которую когда-то в полемике с символистами объявил частным делом поэта. Вместе с тем в «Гондле» возрождаются все атрибуты символистской поэтики: духи, ангелы, архангельский хор, лебединый белый рай, таинство божье, пресвятой крест, шумящие крылья ангельских сил и т. д. Художественная эволюция Гумилева типична для всего фронта буржуазной империалистической поэзии. Можно было бы привести большое количество примеров, показывающих переход бывших поборников «прекрасной ясности» к мистике, от которой они когда-то отмежевывались. Это, между прочим, еще одно доказательство того, что грани между мистиками и «жизнелюбцами» буржуазно-поэтического лагеря весьма и весьма условны.
Реакционный характер акмеизма, как и всей буржуазной литературы, во всей силе обнаружился после победы Великой Октябрьской социалистической революции. Акмеизм и его окружение стали средоточием наиболее реакционных элементов в поэзии. Акмеисты теперь уже не противопоставляют себя символистам и другим буржуазным политическим группам, а, наоборот, проповедуют консолидацию на почве общего неприятия советской действительности. В буржуазной поэзии становится популярной идея аполитичного, чистого, «беспартийного» искусства. ----------------------- 1. Стихотворение «Россия». Вошло в книгу С. Городецкого «Четырнадцатый год», изд. «Лукоморье», 1915. ----------------------- Знаменосцем «беспартийности» становится Гумилев, участник контрреволюционного заговора против Советской власти. Октябрьская революция вызвала дифференциацию в среде акмеистов и определила их различные пути в послереволюционные годы: одни закончили путь в лагере контрреволюции и эмиграции; другие замолчали, не имея общего языка с советским народом. Ряд поэтов (С. Городецкий, А. Ахматова, М. Зенкевич) вошли в советскую поэзию, испытав на себе влияние новой, социалистической действительности. В своем творчестве советских лет они отошли от эстетических принципов акмеизма, которые оказались чуждыми новой, советской эпохе.
