В 1860 г. Тимирязев поступил в Петербургский университет на камеральный факультет, но очень скоро перешел на естественное отделение физико-математического факультета. Шелгунов писал, что Чернышевский и Добролюбов были тогда пророками университетской молодежи. Мы уже видели, что студенчество в тот период живо откликалось на политические события в стране. Студенты Петербургского университета принимали деятельное участие в студенческих выступлениях, которые происходили тогда в России почти повсеместно в знак протеста против антинародного, крепостнического характера реформы 19 февраля 1861 г. и кровавого подавления вызванных ею крестьянских восстаний. Много студентов было арестовано. Аресты студентов приняли столь широкие масштабы, что на стенах одной из тюрем, куда их бросали, оставшиеся на воле товарищи с полным основанием написали: «Петербургский университет». Среди студентов-«забастовщи-ков» находился тогда и студент второго курса университета Климент Тимирязев.
Выдвинутый реакционными дворянскими кругами на пост министра просвещения адмирал Путятин в 1861 г. провел ряд карательных мер, направленных на уничтожение «крамолы» вреди студентов — запрещение студенческих сходок и организаций, ограничение в приеме студентов, введение особых студенческих книжек — «матрикул», где были записаны установленные вновь жесточайшие дисциплинарные правила. Каждый студент должен был подписать матрикулы как обязательство строгого соблюдения устанавливаемых в университете полицейских порядков. Студенты, отказывавшиеся это делать, исключались из университета.
Несмотря на сильное желание учиться, Тимирязев наотрез отказался подписать этот унизительный документ. Впоследствии, 7 сентября 1905 г., вспоминая об этом моменте, он писал: «Много, чересчур много, писали о студентах-забастовщиках, но разъяснил ли кто-нибудь психологию студента-забастовщика? А я пережил эту психологию... В наше время мы любили университет, как теперь, может быть, не любят, — да и не без основания. Для меня лично наука была все. К этому чувству не примешивалось никаких соображений о карьере, не потому, чтобы я находился в особых благоприятных обстоятельствах, — нет, я сам зарабатывал свое пропитание, — а просто мысли о карьере, о будущем не было места в голове: слишком полна она была настоящим. Но вот налетела буря в образе, недоброй памяти, министра Путятина с его пресловутыми матрикулами. Приходилось или подчиниться новому полицейскому строю, или отказаться от университета, отказаться, может быть, навсегда от науки, — и тысячи из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даем отпор первому дуновению реакции, — в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно». В этих словах — весь Тимирязев с его любовью к народу, к науке, с его ненавистью «ко всякой, особенно общественной неправде». Таким образом, уже в самом начале своей сознательной жизни Тимирязев активно выступил на стороне революционно-демократического лагеря против лагеря крепостников. Уже в этом первом столкновении с царскими властями Тимирязев проявил себя как смелый и мужественный борец.
За отказ подписать матрикулы Тимирязев был исключен из университета и на протяжении года не мог появляться в его стенах. Только через год он получил право продолжать свое образование и то лишь в качестве вольнослушателя. Это не помешало ему окончить университет в 1866 г. с ученой степенью кандидата наук; еще студентом он получил золотую медаль за работу «История развития печеночных мхов».
В университете Тимирязев начинает усваивать идеи русских революционных демократов. Правда, это удается ему не сразу, и отголоски тех отступлений в сторону либерализма, которые иногда имели место у Герцена, в течение длительного времени проявлялись и у Тимирязева. Однако в целом демократ в нем, как и в Герцене, всегда брал верх.
Интересы развития производительных сил России и могучая революционная проповедь Чернышевского образовали ту силу, которая на многие десятилетия вперед определила общее направление научной и общественной деятельности Тимирязева. Всю свою жизнь он с гордостью называл себя «шестидесятником». Он весьма тонко подметил одну из характерных особенностей русских революционных демократов-шестидесятников, на которую указывал В. И. Ленин, — их исторический оптимизм. «С типическим образом старого шестидесятника, — писал Тимирязев, — неразрывно связано представление о каком-то устойчивом оптимизме, неискоренимой уверенности в лучшее будущее». Тимирязев отмечал далее, что этот оптимизм не был равнодушием к настоящему, напротив, он сочетался с горячим протестом против существующего строя. Этот оптимизм основывался на уверенности, что если первый напор революционных сил привел к поражению «фараона» (царя. — Г. П.), заставил его отменить крепостное право, то последующие удары по царскому строю приведут к полному освобождению народа.
«Поколение, для которого начало его сознательного существования совпало с тем, что принято называть шестидесятыми годами, — писал Тимирязев — было, без сомнения, счастливейшим из когда-либо нарождавшихся на Руси. Весна его личной жизни совпала с тем дуновением общей весны, которое пронеслось из края в край страны, пробуждая от умственного окоченения и спячки, сковывавших ее более четверти столетия. И вот почему те, кто сознают себя созданием этой эпохи, неизменно хранят благодарную память о тех, кто были ее творцами».
Говоря о «творцах» эпохи 60-х годов, Тимирязев безусловно имеет в виду Чернышевского и его соратников. Это видно из того, что в другом месте он отзывается о Чернышевском как об одном из людей, «которые по силе своего таланта, по чистоте своих побуждений призваны быть учителями своего общества, своего народа». Тимирязев считал Чернышевского самоотверженным общественным деятелем, революционером, борцом за народное счастье. Когда ему вужно было противопоставить двух людей с диаметрально противоположными взглядами — самого последовательного революционера-народолюбца и самого отъявленного реакционера-человеконенавистника, — он называл имена Чернышевского и Наполеона III. (В другом месте Тимирязев называет Наполеона III «бандитом 2 декабря».)
Тимирязев с гордостью отмечает, что Чернышевский всегда выступал непримиримым противником человеконенавистнических «законов» Мальтуса. Хорошо зная произведения Чернышевского, Тимирязев на память цитирует его в своих сочинениях. Так, например, в одной из своих работ, указав, в связи с рассмотрением значения зеленого цвета растений, что зеленый цвет стал эмблемой жизни и надежды, Тимирязев в примечании пишет: «К сожалению, он стал цветом кадетов. Невольно вспоминаются слова Чернышевского: „Мухи знают, что сахар сладок, но зачем они его засиживают"».
Глубокое уважение Тимирязева к Чернышевскому проявилось и в том, что после смерти Чернышевского он в поддержку студентов, устроивших забастовку в память вождя революционной демократии, не явился в аудиторию для чтения лекции, за что получил от начальства выговор в присутствии студентов.
Выступая в 1905 г. в защиту студенческих забастовок, против тех, кто утверждал, что эти забастовки якобы бессмысленны, поскольку университет — не фабрика, а преподаватель не капиталист, Тимирязев приводит в пример мужественный протест Чернышевского во время его тюремного заключения. «Если уже прибегать к сравнению, — пишет Тимирязев, — то скорее с другим, также чисто русским явлением, — с голодным бунтом в тюрьмах; ведь не думали же прибегавшие к ним (во всяком случае, такие серьезные люди, как Чернышевский), что они этим нанесут материальный ущерб своим тюремщикам... Действия бессмысленные, безумные при нормальном течении жизни, получают иной, символический смысл, когда сама жизнь издевается над логикой».
Тимирязев, как и Чернышевский, материалистически решал важнейшие вопросы философии. Он последовательно, с материалистических позиций, боролся с агностиками, махистами, спиритуалистами и другими идеалистическими направлениями.
Усвоение материалистической философии Чернышевского помогало Тимирязеву в его борьбе за подлинную науку. Разоблачая попытки своих противников подкрепить их взгляды ссылками на тех или иных модных реакционных философов, Тимирязев нередко указывает, что эти последние были разоблачены в трудах Чернышевского. Так, выступая против идеалистических вывертов академика А. С. Фаминцына, Тимирязев в пометках на его статье «Современное естествознание и ближайшая его задача», опубликованной в журнале «Мир божий», пишет: «А против берклеевщины возражает Чернышевский».
Критика Беркли Чернышевским помогла Тимирязеву разобраться в реакционной философии его последователя — Маха, против которого он неоднократно выступал. Тимирязев, как мы увидим позднее, опирался на Чернышевского и в своей борьбе против мальтузианства.
Влияние Чернышевского на Тимирязева проявляется и в вопросах эстетики. Для Тимирязева, как и для автора книги «Эстетические отношения искусства к действительности», в искусстве — жизненная правда. Как и Чернышевский, он требовал демократизации искусства, боролся за здоровое реалистическое искусство для народа.
Значительную роль в формировании мировоззрения Тимирязева сыграл также Д. И. Писарев. Статья Писарева «Наша университетская наука» способствовала укреплению критического отношения Тимирязева к системе официального университетского образования. Следуя призыву Писарева к борьбе с низкопоклонством перед Западом, Тимирязев уделял особое внимание освещению достижений русской научной мысли. Он писал: «... Если в чем мы наиболее отстали от Запада, то именно в ближайшем знакомстве с своею страной и ее произведениями». В разгоревшемся споре по поводу романа Тургенева «Отцы и дети» Тимирязев вместе с Писаревым дает положительную оценку его главному герою — Базарову, видя в нем тип нового, передового человека.
С Писаревым Тимирязева роднит борьба за идеи дарвинизма, за популяризацию науки вообще. «По образованию филолог, дилетант в естествознании, знакомом ему только из книг, увлекающийся, но зато и увлекавший, — писал Тимирязев, — Писарев выступил убежденным защитником культурной задачи естествознания вообще и в современном русском обществе в особенности». Но Тимирязев отличался от Писарева большей широтой взглядов. Он не соглашался с Писаревым в его переоценке значения популяризации естественных наук в общественном развитии. Тимирязев по этому поводу писал: «Теперь может вызвать улыбку, например, его горячий призыв, обращенный к Салтыкову-Щедрину, — бросить свои побасенки вроде „Губернских очерков" и заняться
единственной насущной, по его мнению, задачей — популяризацией естествознания, но, тем не менее, пробегая на расстоянии полувека эти горячие красноречивые страницы так рано отнятого судьбой у русской литературы талантливого и широко образованного критика-публициста, понимаешь, какие глубокие корни пустило в общество того времени сознание не узко утилитарного, а общеобразовательного, философского значения того самого естествознания, занятие которым еще так недавно обыкновенному русскому обывателю представлялось каким-то непонятным барским чудачеством». Известное влияние на Тимирязева оказал также и Белинский. Тимирязев глубоко изучал и любил Белинского, воспринимая у него лучшие передовые идеи русской революционной демократии.
