Марксистская философия, указывая на объективный характер не только закономерности, но и случайности, в то же время всегда подчеркивает определяющее значение первой. Об этом говорит уже само определение случайности лишь как формы проявления необходимости. Господство необходимости над случайностью с особой силой проявляется в эпоху социализма, когда миллионы людей на основе познания объективных закономерностей материального мира под руководством партии сознательно строят свою жизнь. Это относится к области как общественных, так и природных явлений.
Сознательное и планомерное преобразование человеком природы с особой силой проявляется в мичуринском учении. Поэтому академик Лысенко, критикуя вейсманистско-морганистские взгляды на живую природу, как на хаос случайных, разорванных явлений, вне необходимых связей и закономерностей, совершенно правильно говорит: «Наука — враг случайностей». Положение: «Наука — враг случайности» безусловно не является отрицанием объективности случая. Оно подчеркивает лишь, что наука не должна ориентироваться на случайности и не может ограничиваться описанием единичных, случайных процессов и явлений. Чтобы правильно познать мир и активно воздействовать на него, необходимо познать сущность явлений, т. е. их законы. Вот почему наука должна за массой случайных явлений вскрывать закон их существования.
Тимирязев не сумел поставить и решить вопрос о случайности и необходимости так, как в настоящее время он ставится в мичуринской биологии. Тем не менее из рассмотрения взглядов Тимирязева мы видим, что он весьма близко подходил к правильному пониманию соотношения случайности и необходимости.
Тимирязев считает, что наука только тогда становится достойной своего названия, когда она познает законы изучаемой ею области природы, отнюдь не ограничиваясь простым описанием явлений. Только знание законов дает возможность предвидеть ход развития явлений и управлять ими. Объяснение и управление природой, а не только ее описание — одно из основных положений Тимирязева в разработке теории развития органического мира. Это положение — один из наиболее важных элементов диалектики, присущих историческому методу Тимирязева. «Мочь и предвидеть» — таков замечательный девиз, выдвигаемый Тимирязевым в противоположность загнивающей буржуазной науке, которая не только отказывается изменять окружающий мир, но и отрицает возможность его правильного познания. Элемент активности, действенности в методе Тимирязева сыграл особенно важную роль в развитии им материалистического ядра дарвинизма, в приближении его к современной мичуринской биологической науке.
Итак, «исторический метод» Тимирязева зиждется на следующих основных принципах и требованиях: брать все явления в природе в их изменении и развитии, ибо в мире нет ничего неподвижного, неизменного; рассматривать развитие как поступательное движение от простого к сложному; не ограничивать понимание развития лишь постепенной, эволюционной формой, ибо в действительности, наряду с ней, имеет место и скачкообразная, революционная форма развития; не останавливаться перед противоречивыми фактами, ибо противоречия свойственны самой действительности; учитывать все связи и взаимодействия данного предмета или явления с условиями окружающей среды, а также многосторонние внутренние связи между отдельными сторонами этого предмета; везде и всюду исходить из того, что все в природе причинно обусловлено, причинность есть объективная, не зависящая от нашего сознания связь явлений; при изучении природы вскрывать прежде всего решающие, необходимые связи, объективные законы, присущие самой материи; познавая их, стремиться не только объяснять окружающий мир, но и управлять им, переделывая его в нужном для человека направлении.
Элементы диалектики в историческом методе Тимирязева сочетались у него с материалистическим истолкованием явлений природы, с материалистической теорией познания.
Хотя у Тимирязева нет специальных работ, посвященных теории познания, тем не менее в его трудах находят отражение все ее основные вопросы. Он сознательно ставит и материалистически решает основной вопрос философии — об отношении сознания к материи, а также вопросы о соотношении чувственной и логической ступеней познания, о познаваемости мира, о роли практики в процессе познания. Тимирязев убежден в материальности мира, в объективном, независимом от сознания существовании окружающей нас действительности. Сознание он рассматривает как продукт материи, как нечто вторичное по отношению к ней. На своих низших ступенях развития материя не обладала еще этим свойством. Сознание возникло позднее, с появлением высоко организованных живых существ. В одном из черновых набросков лекции Тимирязев писал: «Сознание возникло во времени и в истории органического мира». В записной книжке № 14 мы находим у него такое выражение: «Дарвин и Маркс как знатоки жизни понимали, что в начале было не слово, а бытие, породившее и слово и мысль». Тимирязев заявляет, что и на современном уровне развития жизни мышление присуще далеко не всем представителям органического мира, как считали, руководствуясь пресловутым «интроспективным методом», фитопсихологи — сторонники признания души у растений — Гартман, Франсе, Паули, Немец, а за ними и некоторые преклоняющиеся перед западными «авторитетами русские ученые — Фаминцын, Бородин, Половцев и др. Линия их рассуждений была такова: внутренний опыт каждого человека свидетельствует о том, что он чувствует и мыслит; эволюционное учение доказало единство органического мира; следовательно, весь органический мир чувствует и мыслит. Таков формально-логический вывод, к которому пришли представители метафизического взгляда на эволюцию как на простое накопление количественных изменений без изменений качественных.
Тимирязев дал блестящую отповедь защитникам фитопсихологии. Он писал: «Точно, так ли? Эволюционное учение считает, одним из своих устоев положение, что индивидуальное развитие, онтогенезис, есть сокращенное повторение филогенезиса, т. е. истории существ, стоящих на различных ступенях органической лестницы. С другой стороны, к кому же применять этот внутренний опыт, как не к самому себе, как не к человеку. И, однако, я никогда еще не читал автобиографии или мемуаров, где бы автор посвящал первую главу впечатлениям из периода своей эмбриональной жизни. Пресловутый интроспективный метод, в том единственном случае, где бы он мог пригодиться, оказывается неприменимым. Если я не могу себе представить, что я чувствовал не только в состоянии клетки, но даже годовалого ребенка, то как же я буду угадывать психику растения?».
Это рассуждение Тимирязева обнаруживает не только философски-сознательное материалистическое понимание отношения мышления к материи, но и дает яркий образец диалектического подхода Тимирязева к явлениям природы. Он отрицает наличие сознания у растений и низших животных, признавая у них лишь чувствительность, раздражимость, т. е. способность реагировать на воздействие внешнего раздражителя. В 1876 г. Тимирязев писал: «Если под чувствительностью разуметь отзывчивость к раздражению, т. е. раздражительность, возбудимость, то мы должны признать эту способность и за растением». Позднее, в конце XIX — начале XX в., когда «теория» панпсихизма распространилась особенно широко, Тимирязев, чтобы не давать повода отождествлять признаваемую им раздражимость растений с «раздражением» в психическом смысле, как понимали его сторонники фитопсихологии, заменяет этот термин в применении к растениям следующим выражением: «... Явления движения, которыми растение отвечает на внешние воздействия». Раздражение у высших животных он характеризует как быструю реакцию животного на внешние воздействия благодаря присутствию в нем нервной системы.
Стремление Тимирязева избежать термина «раздражение», «раздражимость» в применении к растениям и низшим животным, не обладающим нервной системой, не оправдано. Марксистский философский материализм понимает под раздражимостью именно всякую простейшую реакцию организма на внешние воздействия. Раздражимость обща и растениям и простейшим животным. Животные же, обладающие нервной системой, имеют уже более высокий уровень отражения — ощущение, восприятие. «Первое живое существо, — пишет И. В. Сталин, — не обладало никаким сознанием, оно обладало лишь свойством раздражимости и первыми зачатками ощущения. Затем у животных постепенно развивалась способность ощущения, медленно переходя в сознание, в соответствии с развитием строения их организма и нервной системы».
Борясь с идеализмом фитопсихологов, Тимирязев проявляет, таким образом, излишнюю осторожность, когда отказывается от термина «раздражимость» в отношении растений и низших животных. Но он правильно указывает на возникновение на определенных ступенях развития материи сначала раздражимости, затем—ощущения и, наконец, — сознания. Тимирязев пишет: «Если то, что мы называем сознанием, начинается во времени в нашем личном развитии, то мы должны заключить, что оно возникло во времени и в истории органического мира». Он правильно считает, что раздражимость, ощущение и сознание не могут быть отождествлены друг с другом. Утверждение фитопсихологов, будто растение мыслит, Тимирязев опровергает следующим образом: никто не станет утверждать, что каждая клетка видит, но зрение — простое чувство, сознание же — ряд сложных чувств, поэтому допустить, что клетка мыслит, сознает, было бы еще менее разумным.
Решение этого вопроса Тимирязевым совпадает с тем ответом, который давал на него И. П. Павлов. «В самом деле, — писал академик Павлов, — трудно же, неестественно было бы думать и говорить о мыслях и желаниях какой-нибудь амебы или инфузории».
Тимирязев видит качественное различие между ощущением и сознанием, мышлением. В отличие от Фейербаха и других материалистов-метафизиков он отнюдь не сводит сознание к «универсальному чувству». «Сознание, — пишет Тимирязев, — это нечто бесконечно сложное, низший гомолог которого нисколько на него не похож и поэтому не может служить для психологического объяснения». И далее: «Сознание — высшая стадия усложнения».
Тимирязев рассматривает сознание как функцию определенного материального органа — головного мозга человека. «Если мы знаем, что оно (сознание.— Г. П.) утрачивается с повреждением известного органа, то правильно заключить, что оно есть атрибут этого органа». Если нет органа, то не может быть его функции. Нет головного мозга — не может быть и сознания. Поэтому, продолжая критику фитопсихологов, Тимирязев пишет, что современная фитопсихология предлагает науке XX в. задачу — изучить несуществующую функцию несуществующего органа.
Тимирязев считает сознание вторичным также и потому, что оно представляет собой лишь отражение объективного, вне нас и независимо от нас существующего мира. «Я немыслимо без не-я, — пишет он, — как изнанка без лицевой стороны, я без не-я лишено содержания и не существует». Эта мысль Тимирязева соответствует следующему положению И. В. Сталина: «.. .наши представления, наше „я" существует лишь постольку, поскольку существуют внешние условия, вызывающие впечатления в нашем „я"». Природу, материальную действительность Тимирязев называет единственным источником знания. Он пишет: «... Если я допускаю, что теория верна..., то тем самым заявляю, что она согласна с подлинником, т. е. природой, и, наоборот, опровержение ее могу видеть только в ее несогласии с этим подлинником. Верность теории и согласие ее с природой для натуралиста — одно и то же: говоря об одном, говоришь и о другом».
