Тимирязев требует, чтобы гипотеза строилась на основе фактов и не претендовала на безгрешность до подтверждения ее новыми опытными данными. Тимирязев называет научную гипотезу не только обобщающей, но и направляющей мыслью, новой рабочей силой, в высшей степени плодотворной, побуждающей к свежей деятельности и открывающей новые области для исследования. Такого рода гипотезой он считает учение Дарвина. Вместе с тем он говорит, что учение Дарвина не есть только гипотеза в смысле простой догадки, что оно является необходимым, логически обязательным выводом из многочисленных фактов, — выводом, от которого нельзя уклониться.
По Тимирязеву, научная гипотеза — не просто служебный прием, а обобщение, вывод из имеющихся в настоящее время опытных данных. В своих пометках на книге О. Д. Хвольсона «Популярные лекции об основных гипотезах физики» Тимирязев, уточняя формулировку автора, что гипотеза должна «многое обнимать», отмечает: «обобщать все до нее касающееся и чем более, тем ценнее». Это обобщение могут опровергнуть лишь новые факты, идущие вразрез с имеющимися. Гипотеза, подтвержденная фактами, становится теорией, отражающей объективную закономерность.
Тимирязев близок к тому, что писал о гипотезе Энгельс: «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза. Наблюдение открывает какой-нибудь новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения фактов, относящихся к той же самой группе. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения, опирающегося сперва только на ограниченное количество фактов и наблюдений. Дальнейший опытный материал приводит к очищению этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен в чистом виде закон. Если бы мы захотели ждать, пока материал будет готов в чистом виде для закона, то это значило бы приостановить до тех пор мыслящее исследование, и уже по одному этому мы никогда не получили бы закона».
Тимирязев дает последовательную, принципиальную критику идеалистических воззрений на гипотезу. «В недавнее время, — пишет он, — явилась научная школа, отрицающая значение гипотезы вообще. Оствальд проповедовал освобождение науки от какой бы то ни было гипотезы и прежде всего от гипотезы атомистической, но новейшие успехи физики принудили его торжественно признать свою ошибку и сознаться, что в настоящее время атом, молекула — факты, наблюдаемые и подлежащие опытному исследованию» 2. Тимирязев показывает несостоятельность попытки Оствальда свести к нулю значение гипотезы заменой самого термина «гипотеза» новым словечком «прототеза» (предварительное допущение). Тимирязев говорит, что неправильное отношение к роли гипотезы вызвало воззрение, что настоящее значение науки заключается в разработке частностей. «Явились целые полчища специалистов, различных истов и логов, размежевавших природу на мелкие участки и не желавших знать, что творится за пределами их узкой полосы. Смешивая осторожность с ограниченностью, трезвость и строгость мысли — с отсутствием всякой мысли, эти пигмеи самодовольно провозглашали, что наш век — не век великих задач, а всякого, пытавшегося подняться над общим уровнем, чтобы окинуть взором более широкий горизонт, величали мечтателем и фантазером». Научную гипотезу Тимирязев широко использует в своей исследовательской работе, в частности при изучении явления фотосинтеза.
Тимирязев говорит о возможности научного предвидения, предсказания того, что будет, на основе изучения того, что есть. Для этого существует тот же единственный путь — изучение действительности. При этом Тимирязев подчеркивает, что «всякое, даже научное, пророчество, всякое экстраполирование, пока оно не подтверждено опытом, не может иметь той обязательной логической силы, как наблюденная действительность».
Так же материалистически решает Тимирязев и близкий к вопросу о научном предвидении вопрос о воображении, о научной фантазии. Он вскрывает объективную основу воображения и подчеркивает его роль в развитии науки.
Фантазия — это не что иное, как своеобразное отражение объективного мира в сознании человека. Она комбинирует, перерабатывает явления действительности. В. И. Ленин придавал фантазии огромное значение, требуя только, чтобы это полезное свойство человеческого ума не абсолютизировалось. «Эта способность, — писал В. И. Ленин, — чрезвычайно ценна. Напрасно думают, что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие диференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности...».
Идеалист отрывает воображение от материальной действительности, считая его имманентным свойством нашего ума. Еще Н. Г. Чернышевский указывал на ложность подобного истолкования фантазии. Он писал, что фантазия, хотя и имеет элементы активной субъективной переделки отражающейся действительности, в основе своей содержит все-таки материальный мир, те его предметы, которые мы когда-то уже чувственно воспринимали. В таком же духе высказывается и Тимирязев. Он пишет, что в воображении человека, наяву или даже во сне, не может возникнуть ничего такого, что в своих элементах не слагалось бы из впечатлений реального Мира. Даже смелая фантазия художников или поэтов, желавших вызвать чувство поклонения или священный ужас, создавала чудовищ, которые были не чем иным, как только умножением числа, искажением или перетасовкой, в причудливых сочетаниях, известных органов, известных живых существ. Многоголовый, многорукий индусский идол, так же как и создания мифологии Европы, крылатые амуры, центавры, сирены являются доказательством того, что человеческая мысль не может отрешиться от доступной наблюдению действительности.
В отличие от высокой оценки научной гипотезы и научной фантазии, играющих важную роль в процессе научного исследования, Тимирязев резко выступает против беспочвенных мечтаний и предвзятых идей в науке. «Предвзятая идея, — говорит Тимирязев, — это — мысль, не вытекающая прямо из условий изучаемого явления, а навязываемая извне, мысль, под которую стараются пригнуть факты. А подобная мысль в науке, конечно, может быть только вредна».
Тимирязев опровергает утверждение биографа Пастера, что последний был сторонником предвзятых идей, и в этом якобы заключалось большое преимущество его исследований.
Тимирязев, напротив, подчеркивает, что Пастер сам неоднократно выступал против предвзятых идей, придерживаясь обычно метода строгой индукции. Когда же он действительно оказывался в плену предвзятой идеи — например, идеи, будто оптически деятельные вещества образуются только в организмах или при их содействии, — он неизбежно терпел крах.
Д. И. Писарев в статье «Промахи незрелой мысли» писал q двух видах мечты. Одна оторвана от действительности и рождается от праздности и бессилия; эта мечта расслабляет человека, уводит его от непосредственных практических задач. Другая мечта обгоняет естественный ход событий, не отрываясь от него; такого рода мечта не только не вредна, а, наоборот, даже полезна. «Если бы человек был совершенно л.ишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной красоте то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу себе представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни».
Известно, как высоко ценил Ленин эту мысль Писарева о реальной, жизненной фантазии. Тимирязев также говорит об огромном значении подобной фантазии в жизни человека. Он считает, что воображение является не только источником всякого вдохновения в искусстве и в поэзии, но и родником научных открытий, что в жизни оно дает первый толчок всякому развитию, всякому прогрессу.
Придавая большое значение «умственным орудиям», Тимирязев, вполне естественно, высоко оценивает роль логики в познании истины.
В полемике со своими противниками он нередко указывает, что их рассуждения грешат явным нарушением законов элементарной логики и поэтому не могут приниматься во внимание. Нарушение элементарных законов мышления Тимирязев отмечает в воззрениях Пфеффера, Данилевского, Страхова. Указывая на необходимость соблюдения законов логики, Тимирязев, вместе с тем, не ограничивает понятия логики старыми, формальными его рамками, а требует, чтобы логика не только выводила одни истины из других, но и добывала их из материальной действительности. «... Ваша старая формальная логика, от греков до схоластиков, — пишет он,— учила только, как умозаключать, выводить истины из других истин или того, что произвольно признавалось за истину. Только наука учит тому, как добывать истину из ее единственного первоисточника — из действительности».
Тимирязев уделял много внимания таким логическим формам, как анализ и синтез, индукция и дедукция.
Тимирязев требует неразрывного слияния анализа и синтеза в процессе познания, подчеркивая, что аналитическая и синтетическая деятельности должны составлять одно целое, одна должна служить дополнением и продолжением другой. Он подвергает критике одностороннее метафизическое увлечение одной из этих форм в ущерб другой, что нередко имеет место среди мужей науки.
«С одной стороны, — говорит Тимирязев, — можно встретить ученых, обладающих громадным запасом сведений, обладающих аналитической способностью изучать частные явления и обогащать этим материалом науку, но неспособных к синтетической работе мысли, — неспособных связывать, обобщать этот сырой материал. С другой стороны, можно встретить умы, которые, тяготясь разработкой частностей, пытаются истолковать природу путем смелых догадок, построенных на очень тесном и шатком фундаменте, забывая, что достоинство этого синтетического труда находится в прямой зависимости от качества предшествовавшего ему труда аналитического».
Тимирязев приближается к правильному пониманию значения индукции и дедукции, их взаимного проникновения в процессе познания. В отличие от Геккеля и некоторых других естествоиспытателей, он не является сторонником противопоставления этих форм умозаключений. Тимирязев сознает, что никакая дедукция не была бы возможна без предварительного индуктивного изучения материала, что индукция в свою очередь основана на знании общих законов развития, устанавливаемых при помощи дедукции.
В понимании соотношения дедукции и индукции Тимирязев стоял на голову выше других естествоиспытателей, даже таких, как Дарвин, который писал, что он руководствовался истинно бэконианскими принципами и без всякой теории собрал факты оптом. Правда, в споре, разгоревшемся между сторонником чисто дедуктивного метода — Либихом и сторонниками индуктивного бэконианского метода — Буссенго, Лоозом и Гильбертом, — Тимирязев встал главным образом на защиту последних. Но он выступал при этом не против применения дедукции вообще, а против абстрактных, оторванных от действительности, нередко противоречащих фактам умозрительных построений Либиха. С другой стороны, Тимирязев высоко отзывался о дедуктивном заключении Пристли, что растение «очищает испорченный воздух», называя этот вывод «блестящей дедукцией», которой мир обязан одним из величайших открытий, касающихся жизни органического мира. Тимирязев пишет, что подлинная наука должна открывать простор «для применения всех познающих способностей человеческого ума, начиная с свободного полета творческой фантазии, проходя через горнило опытной индукции и завершаясь строгой дедукцией математического анализа».
Тимирязев приближается к пониманию единства логического и исторического. Он неоднократно говорил, что «логический ход мышления, присущий не только науке, но и обычному человеческому рассуждению», — это процесс восхождения от простого к сложному. Точно так же и природа, по глубокому убеждению Тимирязева, находится в состоянии постоянного движения и изменения от простого к сложному. Следовательно, для него было вполне очевидно, что логический процесс познания идет в том же направлении, что и исторический процесс развития материального мира. И это характерно не только для индивидуального сознания, но и для исторического развития человеческой мысли. Доказывая ложность витализма, Тимирязев пишет, что точка зрения науки, основанная на принципах материализма, «верна и a priori, т. е. с обшей, логической точки зрения, оправдывается и a posteriori — всею историей науки».
Тимирязев ставит также и вопрос о том, насколько правильно, адэкватно наше сознание отражает окружающую действительность. Касаясь вопроса о познаваемости мира и выражая уверенность в силе человеческого разума, он подвергает уничтожающей критике сторонников агностицизма. Стремление поставить предел нашему познанию Тимирязев характеризует как «какой-то мистический экстаз невежества, бьющего себя в грудь, радостно причитая: Не понимаю! Не пойму! Никогда не пойму!». Он издевается над «вечными мировыми загадками» Дюбуа-Раймона. Сторонникам пресло-вутого «ignorabimus» он говорит: «Никто так не ошибался
в своих предсказаниях, как пророки ограниченности человеческого знания».
Читая книгу Каутского «Этика и материалистическое понимание истории», Тимирязев категорически возражает против агностических утверждений автора. Там, где автор заявляет, будто бы познание вещей в себе «для нашего существования в высшей степени безразлично», Тимирязев пишет на полях: «Но не для науки». В своих трудах Тимирязев убедительно показывает, что прогрессивный ход развития науки шаг за шагом вел от незнания к знанию.
