Тимирязев был первым биологом в мире, который вскрыл антинаучный и реакционный характер вейсманизма-менделизма и объявил ему беспощадную борьбу. Критика вейсманизма Тимирязевым вошла как золотой фонд в сокровищницу материалистической биологии.
Тимирязев указывал, что спекулятивные теории вейсманистов являются не чем иным, как пережитком модных в XVIII в. метафизических теорий преформации. «Все они представляют одну и ту же попытку материального изображения преемственной передачи свойств от одного поколения другому. Все они в основе — только вариации на тему: потомство „плоть от плоти, кровь от крови" своих предков; только с успехами наблюдения подставляются все более глубокие черты строения, „клеточка от клеточки", „плазма от плазмы", „ядро от ядра", „хромозома от хромозомы" и т. д. А когда оказывалось недостаточно этих реальных материальных носителей наследственности, изобретались легионы воображаемых (геммул, идиоплазм, зародышевых плазм, ид, идан-тов, детерминантов, генератуль, эргатуль, эргатин, панген, просто ген, мнем и т. д.), вся задача которых сводилась к тому, чтобы наглядно изобразить основной факт непосредственной материальной связи между частями организма и преемственной связи при смене поколений. Самой загадочной при этом обыкновенно представлялась возможность совмещения в ничтожном объеме зачатка каждого организма всех особенностей строения, обнаруживаемых его вполне развитой формой со всеми проявлениями ее деятельности».
Тимирязев совершенно правильно указывал вместе с темна прямую связь вейсманизма с идеалистическими натурфилософскими воззрениями Шеллинга и Окена.
Видя огромный вред, приносимый науке вейсманистами, Тимирязев подвергает критике и Дарвина за его гипотезу «пангенезиса», которая, по мнению Тимирязева, способствовала распространению «теорий» об особых материальных носителях наследственности. Некоторые антидарвинисты, вроде Н. Н. Страхова, упрекали Тимирязева в том, что он будто бы всегда слишком восторженно и некритически относился к Дарвину. Тимирязев справедливо замечает по этому поводу: «На это обвинение я могу ответить, что ни один дарвинист не позволял себе такой резкой критики того, что являлось в дарвинизме ошибочным и в чем значительно позднее Дарвин сам сознался, но что вызвало и продолжает вызывать похвалы многих его сторонников — именно его гипотезы о пангенезисе».
В критике гипотезы пангенезиса Тимирязев допускает даже известный перегиб. Тимирязев был прав, критикуя Дарвина за умозрительный характер и грубую механистичность гипотезы пангенезиса. Но он не учитывал коренного отличия «геммул» Дарвина от «зародышевой плазмы» Вейсмана, «идиоплазмы» Негели, «пгнген» де Фриза и других вейсманистов. Гемулы рассматривались Дарвином не как особое, отличное от тела организма вещество наследственности, подобное «бессмертному наследственному веществу» вейсманистов. Согласно гипотезе пангенезиса Дарвина, геммулы выделяются клетками всех частей тела и дают начало развитию половых клеток. Гипотеза Дарвина в отличие от учения вейсманистов не только не отрицала наследования приобретенных признаков, но, напротив, была попыткой материалистического объяснения того, как совершается это наследование. Дарвин выдвигал мысль об участии всех клеток организма в формировании наследственности. Тимирязев не смог оценить значение этой правильной по существу попытки Дарвина. Будучи убежден в том, что «геммулы» Дарвина дали толчок реакционным и идеалистическим измышлениям вейсманистов об особых, от тела независимых носителях наследственности, он объявляет ее «ненаучной в основе и бесплодной в последствиях», выбрасывая, таким образом, и то рациональное, что имело место в гипотезе пангенезиса. Но даже в этой ошибке Тимирязева лишний раз проявляется его страстный характер борца, непримиримого ко всему, что хотя бы косвенно играло на руку реакционерам, противникам подлинной науки.
Тимирязев считает абсурдным и недопустимым метафизический подход к зародышу как морфологическому сокраще-внго, редукции готового организма. В этом он видит важнейший порок того «учения», которое «предполагает существование готовых материальных зачатков вместо того, чтобы предположить, что в зародыше даны только условия развития в том или другом направлении».
Тимирязев относит это замечание прежде всего к спекулятивным теориям формальных генетиков: «... эти попытки, — пишет он, — представляют примеры незаконного вторжения в область биологической динамики статического склада мышления морфологов, порожденного их навязчивым убеждением, будто форма объясняется другой ей предшествовавшей формой, и если порывается наконец ряд видимых, то стоит только придумать ряд невидимых форм и так до бесконечности».
Гениальный русский биолог считал совершенно ненаучными эксперименты Вейсмана с обрубанием мышиных хвостов и основанный на них вывод о независимости «наследственного вещества» от тела и окружающей среды. «Категорически отрицающие возможность наследственной передачи какого-нибудь приобретенного в течение явной (т. е. не эмбриональной) жизни признака иногда опираются на опыты, состоящие в грубом механическом повреждении: так, например, Вейсман обрубал хвосты мышам и не наблюдал у них куцого потомства. Бездоказательность такого опыта очевидна. В применении к отдельному организму нужно, очевидно, руководиться тем же представлением, как и в применении к родственной преемственности, выражаемой родословным деревом. Изменения в организации дяди не могут влиять на организацию племянника, точно так же и клеточки ткани хвоста не представляют предков тех воспроизводящих клеточек, из которых разовьется потомство мыши с обрубленным хвостом».
Значение этих замечательных мыслей Тимирязева о необходимости изменить воспроизводительные клетки или клетки, из которых они получаются, для того, чтобы появилось измененное потомство, особенно ярко раскрывается в наше время, в свете учения академика Т. Д. Лысенко об управлении природой организмов. Т. Д. Лысенко говорит: «Степень наследственной передачи изменений будет зависеть от степени включения веществ измененного участка тела в общую цепь процесса, ведущего к образованию воспроизводящих половых или вегетативных клеток».
Тимирязев говорит, что пресловутая теория Вейсмана о двух плазмах — зародышевой (Reimplasma)— вечной и исключительной носительницы наследственности, и телесной (Somatoplasma) — смертной и не имеющей отношения к наследственности, является по своему существу ненаучной. Подобная теория, говорит он, могла быть создана только при полном игнорировании того факта, что дерево является по существу не отдельной особью, а сложным организмом, отдельные побеги которого — особи последовательных поколений.
Сходство побегов дерева с отдельными растительными особями выступает особенно наглядно, когда на срубе старого дерева отбивается молодая поросль, появляются отдельные особи из клеток камбия, в течение веков производивших только определенные элементы коры и древесины. Здесь молодые побеги берут начало не от почек, а прямо от клеточек, как и в процессе полового размножения. Тимирязев показывает очевидную несостоятельность учения Вейсмана о зародышевой и телесной плазме также на примере с бегонией. «Стоило ботанику (Сидней-Вайнзу) вскоре после возникновения этой теории произнести одно слово — бегония, чтобы разрушить вконец это учение о двух плазмах. У бегонии из надрезов листа, положенного на землю, вырастет целое растение, приносящее цветы и семена, т. е. смертная, телесная плазма родит бессмертную носительницу наследственности».
Тимирязев подвергает уничтожающей критике реакционные, идеалистические взгляды не только Вейсмана, но и его последователей — Пеннета, Донкастера, Локка, Кибля и в особенности Бэтсона, которого он считал главой современного антидарвинизма. Действительно, Бэтсон на третьей международной конференции по гибридизации в 1906 г. провозгласил, что работами Менделя якобы положено начало новой науке о наследственности, которую он, Бэтсон, назвал генетикой. Это рекламное заявление Бэтсона было безусловно лживым, ибо начало науки о наследственности и ее изменчивости было в действительности заложено не Менделем и Бэтсоном, а Дарвином. Тимирязев справедливо возмущался попыткой фанатических поклонников Менделя, возглавляемых Бэтсоном, утверждать, будто менделизм призван заменить собой теорию Дарвина.
Рассмотрев тот объем фактов, который в действительности охватывают законы Менделя, Тимирязев показывает, что они
составляют только маленький эпизод в необъятном целом, называемом дарвинизмом. Отсюда он делает вывод, что никакого препятствия на пути дарвинизма менделизм не выдвигает и тем менее может быть рассматриваем как нечто, идущее на смену теории Дарвина. При этом Тимирязев указывает, что отмечаемый Менделем факт расщепления признаков во втором поколении гибридов гороха был известен задолго до него. В трудах Дарвина мы можем найти ссылку на соответствующие опыты Гартнера, проделанные еще в 1720 г. Интересно замечание Тимирязева на полях одной из книг Бэтсона, где автор признает, что Мендель был знаком с работами Гартнера. Тимирязев пишет по этому поводу: «То-то! У него мог узнать о горохе».
Все это антинаучное направление в биологии, претенциозно именующее себя наукой о наследственности, а на деле составляющее эклектическую похлебку из нередко противоречащих друг другу догадок и измышлений, Тимирязев презрительно называет «мендельянством». Он решительно возражает против математизации биологии, против попытки мендельянцев свести сложные биологические закономерности к математическим формулам. Известно, что подобные поползновения идеалистов в области физики были до основания разбиты в начале XX в. В. И. Лениным. В это же самое время Тимирязев выступает против математизации биологии. Он не устает повторять, что объяснить явление наследственности может только «детальный физиологический опыт, а не простая статистическая регистрация наблюдений, к чему собственно и сводится метод Менделя».
Недавно в Музее К. А. Тимирязева в одной из записных книжек найдено весьма интересное высказывание Тимирязева: «Математики отравили существование Дарвина! Менделизм соблазнителен тем, что по его схеме можно печь сколько угодно докторских диссертаций: сколько растений, столько опытов». Эта запись лишний раз показывает, что Тимирязев глубоко сознавал специфику закономерностей органической природы. Вместе с тем эта запись снова и снова свидетельствует о том, насколько правильно понимал Тимирязев всю несостоятельность псевдонаучных бесплодных измышлений морганистов, не приносящих никакой пользы народу, но весьма удобных для приобретения ученых званий и степеней.
Чрезвычайно важным является указание Тимирязева на отсутствие абсолютного закона доминирования одних признаков над другими вне зависимости от условий среды. Нередка признаки, рецессивные в одних условиях, оказываются доминирующими в других. При скрещивании одной красной примулы с белой английской оказалось, что красный цвет может быть то доминирующим, то рецессивным. «Перед этим фактом, — пишет Тимирязев, — мендельянцы со своим пресловутым „мендельянским анализом» оказались окончательно бессильными и должны были обратиться за объяснением к физиологии и химии, что давно было ясно людям, понимавшим, что вопрос о наследственности в конечной инстанции разрешается не статистикой, а физиологией».
