Тимирязев указывает на различное понимание совершенства в морфологии и физиологии. Для морфолога совершенство или более высокая организация представляет почти синоним большей сложности, большей степени дифференциации. Для физиолога критерием совершенства является не сложность организации, а приспособленность организма к жизненной среде, соответствие между организацией и отправлениями организма. Конечно, противопоставление морфологических и физиологических признаков не может быть абсолютным, ибо существует неразрывная связь между формой и функцией организма в целом и каждого его отдельного органа. Всякий организм представляет собой единое целое, где каждый орган изумительно приспособлен не только к условиям среды, но также и к другим органам индивидуума. Тимирязев неоднократно подчеркивает эту внутреннюю слаженность организма. «Коренная особенность организма, выражающаяся в самом этом слове, указывает на то, что он состоит не из частей только, а из органов, т. е. орудий, исполняющих известные служебные отправления». Говоря об орудийности живых существ, Тимирязев рассматривает, таким образом, одну из важнейших особенностей организма, которая еще ранее была отмечена Марксом следующим образом: «Дарвин направил интерес на историю естественной технологии, т. е. на образование растительных и
животных органов, которые играют роль орудий производства в жизни растений и животных».
Мысли Тимирязева об орудийности живых существ, о целостности организма, его понимание органа как единства формы и функции находят дальнейшее развитие в трудах Мичурина и Лысенко и до сих пор имеют важное значение для понимания закономерностей развития органического мира.
Значительным вкладом Тимирязева в биологию было материалистическое развитие дарвиновского истолкования вида.
Известно, что сам творец эволюционного учения не имел четкого понятия об объективности вида, считая, что определение видов, как и установление числа видов в одном роде, относится к субъективным воззрениям исследователя. Тимирязев первое время придерживался такой же точки зрения. Так, в его книге «Чарлз Дарвин и его учение» мы находим следующее рассуждение: «... Как невозможно положить границы между ребенком и взрослым, так же невозможно положить границы между разновидностью и видом, и невозможно потому, что ни ребенок, ни взрослый, ни вид, ни разновидность в природе не существуют: это — отвлеченные понятия, средние величины, которые мы выводим из огромного числа фактов».
Действительно, все резкие разграничительные линии несовместимы с теорией развития. Дарвин нанес сокрушительный удар по метафизическому понятию вида как чего-то окостенелого, раз навсегда данного и неизменного. В этом его несомненная заслуга. «Диалектика, — писал Энгельс, — которая точно так же не знает hard and fast lines [абсолютно резких разграничительных линий] и безусловного, пригодного повсюду „или—или", которая переводит друг в друга неподвижные метафизические различия, признает в надлежащих случаях наряду с „или—или" также „как то, так и другое" и опосредствует противоположности, — является единственным, в высшей инстанции, методом мышления, соответствующим теперешней стадии развития естествознания».
Однако диалектика, как наиболее полное учение о развитии, в отличие от эволюционной теории Дарвина свободна от сковывающей ее односторонности. Дарвин явно переоценил момент текучести, непрерывной изменяемости органических видов. Отрицая скачки, перерывы постепенности, резкие качественные изменения, он с неизбежностью должен был утверждать, что виды — лишь плод классифицирующей способности нашего ума.
«...Термин вид, — говорил Дарвин, — я считаю совершенно произвольным, придуманным ради удобства, для обозначения группы особей, близко между собой схожих...».
Подобная точка зрения по существу подрывала самую основу теории Дарвина. Энгельс писал: «Но без понятия вида вся наука превращалась в ничто. Все ее отрасли нуждались в понятии вида в качестве основы: чем были бы без понятия вида анатомия человека и сравнительная анатомия, эмбриология, зоология, палеонтология, ботаника и т. д.?».
Плоско эволюционистские установки Дарвина были подвергнуты прямой критике И. В. Сталиным. Считая правильным отрицание Дарвином катаклизмов Кювье, И. В. Сталин в то же время рассматривает как серьезный недостаток тот факт, что «дарвинизм отвергает не только катаклизмы Кювье, но также и диалектически понятое развитие, включающее революцию, тогда как с точки зрения диалектического метода эволюция и революция, количественное и качественное изменения,— это две необходимые формы одного и того же движения».
В ходе борьбы за материалистические основы дарвинизма Тимирязев делает значительный шаг к устранению релятивистских ошибок Дарвина, угрожающих сползанием к агностицизму и субъективному идеализму. Поэтому в своих последующих работах он дает гораздо более правильное истолкование вида. Он развивает дарвиновское понятие вида, ослабляя его односторонность, приближая его к той диалектико-материалистической интерпретации, которую оно находит в настоящее время в мичуринской биологии.
Развитие взглядов Тимирязева на вид особенно отчетливо выражается в изменении его отношения к трактовке этого вопроса Шленденом. Шлейден так же, как и Дарвин, утверждал, что вид не имеет объективного существования. Он сравнивал понятие вида с «универсалиями» реалистов. Тимирязев первоначально соглашался со Шлейденом, заявляя, что спор о виде есть только последний отголосок схоластических спо ров между реалистами и номиналистами. Правда, в отличие от Шлейдена Тимирязев уже тогда писал, что, отрицая реальное существование вида, как чего-то, ясно отличающегося от разновидности, мы не отрицаем существования видов, т. е. вполне обособленных групп существ, отличающихся от остальных групп и не связанных с ними переходами. Однако прямой критики Шлейдена, четкого определения объективного характера вида Тимирязев в своей книге «Чарлз Дарвин и его учение» еще не давал.
Значительный шаг вперед в понимании объективного характера вида Тимирязев делает в 80-е годы, что можно установить из его пометок на книге Данилевского «Дарвинизм».
Данилевский для опровержения учения Дарвина о превращении видов пытался доказать несостоятельность положения Дарвина о том, что меньшие различия между видами в больших родах говорят об их близком родстве. Данилевский утверждал, что основной объективной единицей органического мира является не вид, а род. Один род, по его мнению, равноценен другому. Поэтому, если поделить одни роды на большее число видов, а другие — на меньшее, то различия между видами первых будут-де меньше, чем различия между видами вторых. Этим якобы — без всякого родства, без превращения видов — объясняется факт, приводимый Дарвином как довод в пользу эволюционной теории. Тимирязев вскрывает порочность такого подхода, относящего вид к чисто произвольному подразделению рода, зависящему якобы целиком от воли исследователя. Он пишет на полях: «Почему же род есть группа с постоянными признаками, а вид — произвольными». И далее: «Но ведь это (деление рода на большее или меньшее количество видов. — Г. П.) вытекает из природы вещей, а не из прихоти ученого — значит, положение Дарвина верно,— вполне верно». Против заявления Данилевского, что в большом роде «легче сделать ошибку» и признать разновидность за вид, Тимирязев пишет: «Это напускное тупоумие — ведь род и вид даны природой, а не выдуманы!!!». Мысль, что вид является объективной реальностью, что он «дан природой, а не выдуман», развивается Тимирязевым в его книге «Исторический метод в биологии». Отмечая и здесь положительное значение критики Шлейденом точки зрения реалистов, утверждавших, будто в природе существует «лошадь вообще», а не огромное количество определенных лошадей, обладающих той или иной мастью, ростом и другими признаками, он в то же время пишет: «Едва ли, однако, мысль, высказываемая Шлейденом, вполне верна, едва ли без известной степени односторонности можно видеть в естественно-историческом виде только нечто аналогичное универсалиям схоластического реализма, едва ли мы не должны скорее признать, что... естественно-исторический вид не простое отвлеченное понятие, что в нем есть еще присущий ему элемент и что этот-то элемент имеет объективное существование».
Это общее положение об объективном существовании вида Тимирязев поясняет следующим образом: «Шлейден прав, говоря, что „лошадь" вообще не существует иначе, как в нашем представлении, потому что отвлеченная лошадь не имеет масти. Это верно по отношению к вариации в пределах этого понятия. Но отвлеченность общего понятия „лошадь" по отношению к обнимаемым им конкретным частным случаям не уничтожает того реального факта, что лошадь как группа сходных существ, т. е. все лошади, резко отличается от других групп сходных между собою существ, каковы осел, зебра, квагга и т. д. Эти грани, эти разорванные звенья органической цепи не внесены человеком в природу, а навязаны ему самою природою».
Тимирязев совершенно правильно отмечает, что если бы виды как таковые, с определенными гранями между ними, не существовали, в человеческом уме не могло бы возникнуть и понятия вида. Так сознательно-материалистическое истолкование явлений природы позволяет Тимирязеву сделать значительный шаг вперед в развитии понятия вида. В этом он значительно превзошел не только Дарвина, но и его последователей на Западе — Геккеля, Шмидта и других, считавших, что вид — лишь искусственная абстракция, а не конкретное понятие, соответствующее действительности. Будучи механистами, они абсолютизировали принцип релятивизма, не могли понять диалектическую связь частного и общего, не могли понять, что за каждым отвлеченным понятием стоит материальная действительность.
Тимирязев не ограничивается критикой метафизической односторонности в понимании вида. Он пытается вскрыть ее гносеологические корни. Он пишет, что если мы рассматриваем организмы с известного расстояния, охватывая их в одном общем взгляде, органический мир предстанет перед нами как несомненная цепь существ. Если же подойти ближе, то будет видно, что это не сплошная цепь, но непосредственно примыкающие друг к другу самостоятельные звенья. И то и другое впечатление опирается на реальную действительность, но страдает односторонностью. «Не будучи в состоянии согласить эти два факта, связать их в одном логическом представлении, одни, согласно общей склонности своего ума, приписывали выдающееся значение только первому, признавая только за ним реальную действительность, другие, наоборот, признавали реальность второго факта, приписывая первому выводу только идеальное бытие, видя в нем только построение творческого ума. Одни, одаренные склонностью к синтезу, останавливали свои взоры на органическом мире, как на целом, скользя по противоречиям этого представления с бесчисленным рядом частных фактов. Другие, со складом более аналитическим, сосредоточивали свое внимание на частных фактах, закрывая глаза перед впечатлением, выносимым из рассмотрения целого». Вскрыв причины искажения понятия вида, Тимирязев показывает далее единственно верный путь ликвидации этого искажения — покончить с метафизической односторонностью, учитывать в определении вида и ту и другую точку зрения. «Разрешить вопрос можно было, только допустив одинаковую реальность фактов обеих категорий, признав их полную равноправность и найдя, в то же время, фактическую почву для их соглашения. Но именно это единственное возможное разрешение и не давалось первым смелым и убежденным защитникам идеи исторического развития органического мира».
