Борьба за материализм в биологии связана у Тимирязева с изучением истории биологии и смежных с ней дисциплин. В историческом развитии науки, которое он рассматривает как историю побед материализма над идеализмом, Тимирязев видит новое доказательство правильности своих материалистических убеждений. В истории науки он видит ключ к разрешению актуальных научных проблем, введение к современной борьбе науки против идеализма и реакции. Изучение истории науки Тимирязев считает необходимым для глубокого понимания ее современного состояния. «Для знакомства с содержанием науки, — пишет он, — всего лучше прибегнуть к беглому очерку исторического ее развития, который в то же время может служить кратким перечнем наиболее выдающегося содержания современной науки». Отсюда огромный интерес Тимирязева к вопросам истории науки. Историю науки Тимирязев считает необходимым изучать в тесной связи с практикой, с производством, в котором он видит важнейший источник развития науки. «Запросы жизни, — говорит он, — всегда являлись первыми стимулами, побуждавшими искать знания, и, в свою очередь, степень их удовлетворения служила самым доступным, самым наглядным знамением его успехов».
Тимирязев подвергает уничтожающей критике взгляды махиста Петцольда, считавшего движущей силой развития науки идейные мотивы, якобы извечно присущие человеку три «стремления» — «стремление» к познанию, действию и эстетическому наслаждению. Тимирязев показывает, что, напротив, «все три стремления, перечисленные Петцольдом, утилитарного происхождения, т. е. служили сначала средством, и только позднее, в силу упражнения, превратились в самостоятельную потребность, влечение (Trieb) высшего порядка».
Так, стремление к действию, которое в настоящее время у людей, оторванных от физического труда, проявляется в виде спорта как источника наслаждения, зародилось у зоологических предков человека в результате постоянной потребности, в средствах защиты, нападения и добывания пищи. Точно так же, говорит далее Тимирязев, обстоит дело и со стремлением к познанию и к эстетическому наслаждению.
Источники происхождения науки Тимирязев видит не в идейных побуждениях человека, а в его материальных потребностях, в его производственной деятельности. «Почти каждая наука обязана своим происхождением какому-нибудь искусству (как видно из последующего текста, Тимирязев под искусством подразумевает медицину, земледелие, технику и т. п. — Г. П.), точно так же, как всякое искусство, в свою очередь, вытекает из какой-нибудь потребности человека». К этим потребностям Тимирязев относит потребность в пище, одежде, жилище, средствах передвижения и т. д.
Наука не была развита у людей первобытно-общинной формации. Она получила значительное развитие лишь с разделением умственного и физического труда, что стало возможным только в результате перехода общества к более высокой ступени развития—рабовладельческому строю. Этот переход имел большое значение для последующего прогрессивного развития общества, о чем писал еще Энгельс. Тимирязев понимает роль поступательного развития общества и историческое значение разделения труда для прогресса науки. Он пишет: «Принято считать, что Афинская республика достигла высшего уровня развития в области литературы и философии. Причина этого ясна: каждый свободный афинский гражданин имел необходимый досуг думать и обсуждать свои мысли, — к его услугам было по крайней мере пять илотов». В других местах он пишет, что, поскольку наука появилась и могла развиваться в условиях классового общества только за счет непомерного труда миллионов трудящихся, долг ученого заключается в верном служении трудящимся своего народа.
Тимирязев показывает, что практика не только ставит новые проблемы перед наукой, но нередко и опережает ее. Мы можем встретить у него целый ряд примеров подобного опережения. Человек из многих тысяч злаков выбрал себе в качестве основной зерновой культуры — пшеницу. Химический анализ зерновых культур показал в настоящее время, что ни один другой хлебный злак не представляет нам такого выгодного сочетания двух основных начал пищи: азотистого — белков и безазотистого — углеводов, как зерна пшеницы. Но практика гораздо раньше науки установила наличие этого наиболее благоприятного сочетания того и другого именно в пшенице. Поэтому пшеница уже давно была избрана основ-иой зерновой культурой для пиши людей. Тимирязев говорит, что этот пример составляет одно из тех эмпирических открытий, которые позднейшим научным изысканиям приходится только подтверждать и объяснять.
Точно так же обстоит дело с использованием дрожжей для хлебопечения, с открытием минеральных удобрений, с установлением факта обогащения почвы азотом при посеве бобовых растений и т. д. Все это было установлено практикой задолго до того, как наука смогла дать соответствующее объяснение. «Наконец, стоит напомнить, — говорит Тимирязев, — и тот общеизвестный случай, что практики, всего далее стоящие от области науки, простые земледельцы, в том числе и наши московские крестьяне, ...в одном сложном вопросе опередили науку. Непосредственным наблюдением они самостоятельно и задолго до науки открыли факт перехода ржавчины с барбариса на злаки, — факт вместе с другими, подобными ему, положивший основание учению о полиморфизме микроскопических грибов, которым так справедливо гордилась наука пятидесятых и шестидесятых годов».
Тимирязев не устает повторять, что ученые, которые действительно двигали науку вперед, никогда не игнорировали многовекового опыта простых людей, тружеников. В качестве примера такого тесного единства науки и практики Тимирязев приводит деятельность Дарвина, который открытием своей теории отбора целиком обязан практике: «Почти излишне напоминать, насколько учение Дарвина обязано фактам, приобретенным практическими деятелями на поприще садоводства и скотоводства; всем известно, что одна из главных заслуг этого ученого заключается именно в том, что он воспользовался этим громадным запасом фактических знаний для построения своей теории, что самой основною мыслью своего учения он обязан практикам. Едва ли в истории наук можно найти более разительный пример плодотворности взаимного влияния этих двух отраслей человеческого знания — теоретической и практической».
К этому вопросу Тимирязев возвращается неоднократно, показывая, что предшественники Дарвина не имели успеха в обосновании своих эволюционных воззрений именно потому, что они не были достаточно знакомы с практикой выведения новых пород домашних животных и новых сортов культурных растений.
Одну из важных заслуг Дарвина Тимирязев видит в том, что он не почел унизительным воспользоваться сокровищами знания, которые приобрели долголетним опытом практические деятели его страны. Это тем более важно, говорит Тимирязев, что наука до Дарвина не имела обыкновения обращаться за сведениями к практике и с презрительным равнодушием пропускала без внимания наблюдения и опыты скотоводов и садоводов.
Тимирязев, как мы видели уже во второй главе, подчеркивает также огромную роль практики как критерия истины в научном познании.
Таковы основные, определяющие взгляды Тимирязева на неразрывную связь практики и науки, на первенствующее, определяющее положение первой из них. Глубокое понимание единства науки и практики еще и еще раз показывает, что Тимирязев в своем подходе к науке, ее задачам шел в том же направлении, как и великий русский преобразователь природы — И. В. Мичурин.
Однако было бы неправильно утверждать, что Тимирязев до конца верно решал вопрос о роли практики в развитии науки. У него имеется целый ряд высказываний о том, что истинная наука не должна руководствоваться стремлением к достижению ближайших материальных целей, что она сама по себе является целью, развиваясь якобы исключительно в силу своей внутренней логики. Говоря, например, о причинах быстрого развития промышленного синтеза азота в Норвегии, Тимирязев утверждает, что решающим здесь были знания и талант Биркеланда: «Новый пример того, что не давление потребностей, не запросы техники налагают свой отпечаток на развитие науки, как это нередко утверждают, а наука, развивающаяся своим самостоятельным логическим путем, и личные таланты ее служителей рассыпают щедрой рукой те приложения к жизни, которые поражают воображение масс».
Тимирязев различает вопрос о происхождении науки и вопрос о ее дальнейшем развитии. Причину происхождения науки он видит в материальных потребностях человека и в его производственной деятельности. А после своего возникновения наука якобы уже теряет эту зависимость от производства.
«Происхождение науки, как и других отраслей деятельности, человека (как это признает, например, экономический материализм), носит печать непосредственной утилитарности, но из. этого, конечно, не вытекает, что и в более совершенных стадиях своего развития наука сохраняет или должна сохранять этот утилитарный характер. Непонимание этого коренного-различия двух стадий развития науки обнаруживает в людях их полное незнакомство с характером истинной науки... Утилитарное происхождение науки наглядно обнаруживается в содержании, а порою и в самом названии, наиболее рано возникших ее областей: стоит вспомнить связь геометрии с землемерным искусством, механики — с употреблением простейших орудий (восторженный отзыв Архимеда о рычаге), астрономии — с путеводительством странствующими в пустыне или по морям и с измерением времени; стоит вспомнить близкое соотношение химии с горным делом и технологией и почти всех отделов биологии — с медициной».
В другом месте Тимирязев говорит: «По мере развития чистой науки приложения являются сами собой. Развитие науки может определяться только внутренней логикой фактов, а не внешним давлением потребностей. Научная мысль, как и всякая мысль, может работать только под условием полной свободы... Можно перерыть архивы любой науки, и вряд ли в них найдется смелая мысль, блестящее обобщение, сделанное с целью и в виду их приложения, и, наоборот, история полна примерами открытий, стоявших, повидимому, в стороне от всякой практической цели и сделавшихся источником бесчисленных применений». В утверждении Тимирязева, что развитие науки определяется своей внутренней логикой, есть зерно истины. И. В. Сталин в своей гениальной работе «Марксизм и вопросы языкознания» пишет: «... главной задачей языкознания является изучение внутренних законов развития языка...». Нет сомнения, что главной задачей истории науки точно также является изучение внутренних законов ее развития.
