В отличие от западных буржуазных историков науки, пытающихся доказать, что только Европа и Америка являются обетованной землей для развития науки, что народы Востока не способны к самостоятельному научному творчеству, Тимирязев показывает успехи развития науки в азиатских странах, в частности в Индии и Японии. Он пишет, что развитие науки в странах Азии «знаменует новую эпоху в развитии мировой науки». «Мы уже привыкли, — говорит далее Тимирязев, — ...к той роли, которую заняли в ней японцы. Теперь приходится присутствовать при выступлении другой, быть может, еще более древней расы — индусской. В широких кругах общества, считающего себя просвещенным, принято восхищаться фокусами индусских факиров, но для многих его представителей будет совершенно неожиданною новостью весть о завоеваниях индусских ученых в области положительной науки». Среди выдающихся успехов индусской науки Тимирязев называет достижения молодого индусского физика Джагадиса Хундера Бооза, занимавшегося изучением реакции живых и неживых тел на внешние воздействия. Тимирязев отмечает особенно тонкие исследования Боозом явления движения у растений и посвящает им специальный параграф в статье «Главнейшие успехи ботаники в начале XX столетия».
В работах Тимирязева можно нередко встретить ссылки на исследования японских ученых. Так, большой заслугой японских ученых Икено и Гиразе он считает открытие ими предсказанных Гофмейстером простейших семенных растений, обладающих, подобно высшим споровым, подвижными половыми органами — антерозоидами. Японский химик Иошида, изучая процесс образования черного лака из бесцветного сока лакового дерева, обнаружил, что процесс этот, представляющий собой окисление за счет кислорода воздуха, происходит только под влиянием особого фермента; впоследствии эти ферменты были названы оксидазами.
Тимирязев внимательно следил за развитием науки у славянских народов. Он указывал, что глава немецкой школы физиологии растений Ю. Сакс был ассистентом в лаборатории известного чешского физиолога Пуркинье, установившего явление убыли ощущения красного цвета в связи с убылью напряжения света — так называемый «эффект Пуркинье». В трудах Тимирязева нередко указывается на заслуги другого чешского ученого — Чапека в изучении протоплазмы и законов деления клеток, в изучении явления геотропизма и образования устьиц на слоевище, культивируемом на вращающихся аппаратах. Тимирязев высоко отзывался о работах целого ряда польских ученых — биохимика Мархлевского, показавшего вместе с Ненским, что из гемоглобина крови и хлорофилла можно получить продукты, весьма схожие между собой; Пражмовского, изучавшего фиксацию азота клубеньковыми бактериями; Годлевского, Луневского, Штрамма, Закржейского, работавших в области фотосинтеза, Тондера — в области роста растений, Л. Суминского — в области полового процесса у папоротников.
Отдавая должное заслугам передовых прогрессивно мыслящих зарубежных ученых, Тимирязев с особой любовью говорит о том вкладе, который внесли в мировую науку русские ученые. Истории естественных наук в России им посвящены две специальные работы: «Праздник русской науки» и «Развитие естествознания в России в эпоху 60-х годов», а также ряд очерков об отдельных выдающихся русских ученых. Большое внимание уделяет им Тимирязев и в тех трудах, которые рассматривают вопросы общей истории естествознания.
Тимирязев подчеркивает самостоятельный характер и величие русской науки и культуры, решительно выступая против национального нигилизма. Он приближается к правильному пониманию интернационального характера науки, в развитие которой каждый народ вносит свой посильный вклад.
Тимирязев выступает и против безродного космополитизма и против узкого национализма в науке, широко распространенных среди господствовавших классов в царской России. Космополитизм, отрицая роль и значение национального момента в развитии культуры отдельных стран, создает миф о какой-то внеисторической, надклассовой, общечеловеческой культуре. В действительности же космополитизм является не чем иным, как оборотной стороной узкого национализма, доходящего до отрицания суверенитета других наций в интересах эксплоататорских классов данной нации. Напротив, интернационализм означает не умаление роли национальной культуры, а полное признание ее огромного значения. На совещании в ЦК ВКП(б) по вопросам музыки А. А. Жданов сказал: «Нельзя быть интернационалистом в музыке, как и во всем, не будучи подлинным патриотом своей Родины. Если в основе интернационализма положено уважение к другим народам, то нельзя быть интернационалистом, не уважая и не любя своего собственного народа». Именно в таком духе уважения к своему народу написаны все работы Тимирязева.
Тимирязев говорит об очевидных плодах, которые «принесло древо русской мысли», о том, что, начиная от Ломоносова, русская творческая мысль движется свободнее, что ее результаты плодотворнее, когда она осуществляет в искусстве жизненную правду и реальную истину в науке, когда она движется по «пути, указанному Невтоном, а не по стопам Платона». Тимирязев указывает, что идеализм чужд деятелям передовой русской культуры и что в выработке их материалистического мировоззрения значительную роль сыграла «школа естествознания». «Только выпутавшись из сетей гегелиансгва, Белинский стал Белинским; только погрузившись в волны мистицизма, Гоголь перестал быть Гоголем. В школе естествознания воспиталась мысль Герцена, точно так же, как и в ту единственную эпоху, когда все (или с виду все) русское общество рванулось вперед к разумной и плодотворной цели, оно находилось под господствующим влиянием не метафизической схоластики, а реально-научного склада мысли».
Тимирязев с особой силой подчеркивает стремление передовых русских ученых к широким теоретическим обобщениям: «Не в накоплении бесчисленных цифр метеорологических дневников, а в раскрытии основных законов математического мышления, не в изучении местных фаун и флор, а в раскрытии основных законов истории развития организмов, не в описании ископаемых богатств своей страны, а в раскрытии основных законов химических явлений, — вот в чем, главным образом, русская наука заявила свою равноправность, а порою и превосходство».
Тимирязев показывает, что русские ученые не только не являются учениками западноевропейских, но, наоборот, доказав во всех областях естествознания полную зрелость и самостоятельность русского ума, нередко ведут за собой ученых Европы. «Существуют, — пишет Тимирязев, — целые отрасли точного знания: укажу на математику, химию и историю развития организмов, в которых русские имена не могли бы быть вычеркнуты, не оставив за собой ощутительных пробелов. Значит, в этих областях русские ученые не только догоняют, но уже поровнялись, а порой ведут за собой своих европейских собратий, гораздо раньше их вышедших на работу».
Тимирязев с гордостью указывает на небывалый рост естественных наук в России, начиная с 60-х годов XIX в. Правда, нельзя согласиться с его утверждением, что этот период нужно считать эпохой зарождения самостоятельной русской науки, наступивший якобы «после долгих веков молчания». Тимирязев и сам в другой своей работе писал, что Россия еще в XVIII в. дала ряд замечательных ученых в различных отраслях знания. Он неоднократно указывал на выдающуюся роль Ломоносова, Лобачевского и других ученых, прославивших русскую науку еще задолго до 60-х годов XIX в. Гораздо правильнее будет поэтому его утверждение, что именно Ломоносов — «самый русский из русских людей» — был первым ученым нашей «могущественной и славной родины». Тимирязев с особой гордостью говорит о том, что Ломоносов был сам выходцем из народа, «тружеником земли».
Бурное развитие русской науки в середине XIX в. Тимирязев связывает с общим подъемом революционно-демократического движения в стране: «... не пробудись наше общество вообще к новой кипучей деятельности, может быть, Менделеев и Ценковский скоротали бы свой век учителями в Симферополе и Ярославле, правовед Ковалевский был бы прокурором, юнкер Бекетов — эскадронным командиром, а сапер Сеченов рыл бы траншеи по всем правилам своего искусства.
Говоря о пробуждении естествознания, мы, конечно, должны здесь иметь в виду не только развитие его в тесном круге специалистов, изучивших и двигавших науку, но и то общее движение, которое охватило широкие круги общества, наложило свою печать на школу (высшую и среднюю), на литературу, повлияло более или менее глубоко на общий склад мышления». Наряду с этим Тимирязев отмечает и такой фактор, как успехи естествознания за границей в этот период.
Одним из условий, благоприятствовавших развитию естествознания в России, Тимирязев считает «то обстоятельство, что естественные науки, как наиболее удаленные от политики, считались и наиболее безвредными... Только этой относительной терпимостью по отношению к естествознанию и, благодаря ей, неслышно, невидимо нараставшим вкусом к изучению природы мы, вероятно, можем объяснить тот факт, что это ясно выразившееся во втором пятилетии пятидесятых годов стремление к изучению естествознания было вызвано целой плеядой талантливых деятелей, начальное развитие которых должно быть отнесено к концу сороковых и первой половине пятидесятых годов».
Первостепенную роль в развитии русской науки Тимирязев отводит деятельности университетов, в особенности Петербургского, Московского, Казанского и Харьковского, а также высших специальных школ — военно-медицинской, артиллерийской, инженерной академии, горного и технологического институтов, которые получили более или менее благоприятные материальные условия для развития науки даже несколько ранее университетов.
Раньше других отраслей естествознания крупных успехов достигли в России в середине XIX в. математика и медицина. Математика в России получила небывалый расцвет благодаря деятельности таких выдающихся русских ученых, как Н. И. Лобачевский (1793—1856), М. В. Остроградский (1801—1861), В. Я. Буняковский (1804—1889), П. Л. Чебышев (1821 — 1894). Гордостью русской медицины был Н. И. Пирогов (1810—1881). Но особенно ярким и показательным в этот период было развитие русской химии. Выдающиеся заслуги в этом принадлежали Н. Н. Зинину (1812—1880), А. М. Бутлерову (1828—1886), В. В. Марковникову (1838—1904), А. М. Зайцеву (1841—1910) — представителям той преемственной группы «известных далеко за пределами России химиков, которая справедливо получила название Казанской школы». Тимирязев называет блестящим «открытие Бутлерова, доказавшего возможность производить углеводы или сахаристые вещества от муравьиного альдегида, — открытие, составившее исходный пункт всех наших современных представлений об этой группе».
