Наряду с собственными художественными образами и сравнениями Тимирязев удачно использует в своих сочинениях многие произведения художников слова, скульпторов и живописцев. Широко известно, например, образное сравнение Тимирязева своей научной деятельности с занятием одного из действующих лиц повести Свифта «Похождение Гулливера», сравнение, примененное им в начале его знаменитой Крунианской лекции. Такое вступление к лекции сразу приковывает к ней внимание слушателя и вместе с тем способствует лучшему запоминанию, давая ему возможность сочетать логическое и эмоциональное восприятие материала лекции.
Иногда он делает подобное художественное отступление в заключении лекции, чтобы более выпукло, образно выразить ее основную идею. Так, проводя мысль о необходимости сочетать повседневные, будничные задачи научных обществ с борь бой за осуществление самых широких их целей, Тимирязев пишет: «Толстой, в своих „Казаках", описывает впечатления человека, завидевшего на дальнем горизонте первые очертания снеговых вершин. Сначала это впечатление всецело овладевает им, вытесняя все остальные, но мало-помалу мысли принимают свое обычное течение и лишь от времени до вре мени их нить прерывается восклицанием: а горы? — и взор не вольно обращается туда, в ту сторону, где показались эти неуловимые то светлые, то грозные очертания, пытаясь уловить, растут ли они, выдвигаются ли навстречу или убегают в даль. Не то ли испытывает и современный человек, пред умствен ными взорами которого хоть раз мелькнули то светлые, тс грозные образы будущего, — а перед кем они не мелькали? Ежедневная жизнь, привычная деятельность текут своим обычным чередом, и лишь от времени до времени, непроизвольно, сам собой всплывает этот вопрос: а горы? — а эти отдаленные идеалы будущего?».
Не менее яркой и запоминающейся является концовка дру гой лекции Тимирязева — «Наука и земледелец». Здесь художественное воплощение основной мысли лекции о плодотвор ности союза науки и труда Тимирязев дает в виде мастерской зарисовки памятника Буссенго в Париже: «За решеткою не большого дворика Консерватории искусств и ремесел... воз вышается на невысокой колонке красного мрамора его бронзовый бюст. У подножия колонны две также бронзовых фигуры. Одна — молодая женщина, задрапированная в изящные складки античной одежды, присела на цоколь; она окружена атрибутами науки — ретортами, колбами; в левой руке она держит книгу, которую только что читала, а властным движением правой указывает на землю. Очевидно, она дает совет стоящему перед ней работнику. Могучий, стройный, он опирается на мотыгу, которой только что в поте лица возделывал неблагодарную землю, родящую только „тернии и волчец"; во всей фигуре его видно напряженное внимание; он весь — слух, а на лице уже скользит радостная улыбка; он угадал смысл ее речей, перед ним уже раскрываются новые горизонты плодотворного, разумного труда. Эта группа — Наука и земледелец... — едва ли не лучшее произведение талантливого Далу. Невозможно было бы удачнее воплотить в пластические образы эту идею союза знания и труда».
Можно было бы привести немало других художественных метафор и образов, используемых Тимирязевым в его сочинениях. Все они свидетельствуют о том, что Тимирязев, этот крупнейший ученый и блестящий популяризатор науки, в то же время был человеком, одаренным художественным чутьем, был глубоким знатоком и любителем искусства. Искусство было для Тимирязева не только могучим средством эмоционального воздействия на слушателя, но и источником удовлетворения глубоко развитого у него чувства прекрасного. Высказываясь против узкого профессионализма ученого, Тимирязев всегда настаивал на необходимости развития не только разума, но также и истинного эстетического чувства. Он высказал немало оригинальных мыслей в области эстетики.
Тимирязев был очень начитан в художественной литературе. Он особенно ценил русских писателей и поэтов: Пушкина, Гоголя, Некрасова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Толстого, Чехова, Горького и др.
В его сочинениях можно встретить очень частые ссылки на произведения этих классиков русской литературы и восторженные отзывы об их художественном творчестве. Как уже указывалось в первой главе, эти выдающиеся русские писатели и поэты сыграли немаловажную роль в формировании мировоззрения Тимирязева. Тимирязев лично встречался с Л. Н. Толстым, И. С. Тургеневым, А. М. Горьким, В. Г Короленко, А. П. Чеховым и другими писателями.
Тимирязев пишет, что Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой были теми художниками слова, которые создали наш «... „могучий, правдивый и свободный русский язык", одно существование которого служит „поддержкой и опорой в дни сомнений и тягостных раздумий"», что это были русские люди, которые вместе с представителями точного знания, начиная от Ломоносова, «„заставили уважать русское имя в области мысли и творчества"».
Используя в своих произведениях все богатство замечательного русского языка, Тимирязев решительно боролся против засорения нашей литературы ненужными иностранными терминами. Он всегда старался «избегать тех варварских иностранных слов с русскими приставками, которыми мы так часто, без нужды, засоряем русскую речь». Тимирязев напоминал молодым поэтам, что они должны учиться у классиков поэзии, произведения которых всегда отличались глубиной мысли и художественным, сжатым языком. Он решительно возражал против распространявшегося в начале XX в. предрассудка, будто все то, что набирается в типографии неполными строками, представляет собой поэзию.
Тимирязев с детства очень любил музыку, в особенности произведения классиков — П. И. Чайковского, М. И. Глинки, А. П. Бородина, Л. Бетховена, Ф. Шопена, Ф. Шуберта и др. Проф. П. В. Танеев в своих воспоминаниях пишет, что во время своего пребывания на даче в Демьянове семья Тимирязевых нередко приглашала к себе родственницу Танеевых А. С. Евтропову, которая подолгу играла у них на рояле. Тимирязев принимал участие в музыкальных вечерах на квартире известного композитора С. И. Танеева, который очень часто играл и сам. Тимирязев нередко выступал на этих вечерах с докладами на эстетические темы.
Тимирязев всегда проявлял большой интерес к живописи и скульптуре. Он был лично знаком со многими великими русскими художниками — И. И. Шишкиным, В. Д. Поленовым, И. И. Левитаном, А. М. Васнецовым и другими. В Музее К. А. Тимирязева хранится подаренная ученому картина А. М. Васнецова, в которой он изобразил лабораторию Тимирязева на даче Танеева под Клином. В. Д. Поленов преподнес Тимирязеву красочную заставку к адресу. Среди реликвий, хранящихся в Музее К. А. Тимирязева, имеются также портреты Ч. Дарвина, М. Бертло, И. С. Тургенева с автографами, В библиотеке музея хранится до 500 преподнесенных Тимирязеву различными авторами книг с автографами.
Тимирязев был не только любителем, но и тонким ценителем и знатоком изобразительного искусства. Во время научных командировок он неизменно посещал местные музеи и художественные галереи и нередко делился своими впечатлениями с читателем о виденных им там картинах и скульптурах. Тимирязев рассказывает о том, как он часами простаивал у отдельных картин на выставках живописи, в частности у картин Рембрандта. Он восторженно отзывался о картине русского художника Якоби «Террористы и умеренные», где была изображена одна из сцен борьбы Робеспьера — этого «человека нового мира» — «с озверелыми защитниками старого». Он высоко ценил картины И. Е. Репина, В. Д. Поленова и других художников-реалистов. Особенно любил он ландшафтную живопись и восхищался картинами русских пейзажистов — Куинджи, Левитана, Шишкина, а также английского пейзажиста Тернера. Тимирязев перевел на русский язык книгу Л. Гайнда «Тернер» и написал к ней предисловие «Естествознание и ландшафт».
Тимирязев страстно любил природу, получая от общения с ней высшее эстетическое наслаждение. Особенно глубокое наслаждение и радость вызывают у него простая и суровая красота родной природы. У Тимирязева можно найти немало волнующих строк, посвященных изумительным уголкам нашей русской природы. Тимирязев иронизирует над людьми, которые видят красоту только в заграничном, нерусском. «Мы знаем по именам, — говорит Тимирязев о подобных поклонниках всего иностранного, — знаменитые дубы и буки Фонтенбло, но, я уверен, найдется немало москвичей, не видавших кунцевского дуба; мы интересуемся бледными описаниями роскошной тропической природы, а не обращаем внимания на красоту какого-нибудь глухого лесного уголка на расстоянии часа езды от Кремля».
Тимирязев отмечал огромную любовь к природе простых русских людей. Осматривая художественный отдел Нижегородской выставки, он замечал, что особое восхищение вызывали у зрителей-крестьян картины, воспроизводящие природу, в особенности картины Шишкина. Этой простой и здоровой любви к природе, характерной для народа и народного искусства, Тимирязев противопоставлял кривляющуюся, жеманную попытку «современных поэтиков-пигмеев» также выдать себя за любителей природы, «для придания себе росту, заверяющих, что действительность их не вмещает и преподносящих нам себя в придачу к ней...».
Изображение природы, по мнению Тимирязева, представ ляет собой такую область, где искусство смыкается с наукой. Их различают лишь цели и средства, а отсюда и возможности изображения. Наука имеет в этом отношении огромные преимущества перед искусством: «... Ни поэт кисти, ни поэт пера, — пишет Тимирязев, — не говорят нашему воображению, не создают перед нашим умственным взором такой величественной, безграничной, всеобъемлющей картины солнца, как та, которую развертывает современная наука». Однако искусство художника, говорит Тимирязев в другом месте, оказы вает незаменимую услугу науке. Он отмечает, что между логикою исследователя природы и эстетическим чувством це нителя ее красот имеется внутренняя органическая связь. Этим он объясняет расцвет ландшафтной живописи именно в XIX в., который он обычно называет «веком естествознания». Тимиря зев был рад узнать, что подобные же взгляды о связи естество знания и ландшафтной живописи высказывал также и Менде леев. В качестве эпиграфа к своей статье «Естествознание и ландшафт» он помещает следующие слова Менделеева: «И быть может придет время, когда наш век будет считаться эпохой естествознания в философии и ландшафта — в живописи».
Менделеев высказал интересную мысль, что появление пейзажа в живописи связано с отказом от субъективного идеализма в познании, с появлением интереса к объективному изучению реального мира. Как бы развивая мысль Менде леева, Тимирязев указывает, что искусство и наука имеют один и тот же объект изображения: «Изображение природы — ландшафт, это по преимуществу создание искусства XIX века, „века естествознания", — невольно наводит на мысль о сходстве объектов науки и естественного, здорового ис кусства».
Так же, как в области философии и науки, Тимирязев и в области искусства придерживается материалистической тео рии отражения. Он выступает с критикой идеализма и формализма в искусстве, стремящихся оторвать искусство от материальной действительности. «Напрасно жрецы новой красоты, — пишет Тимирязев, — рвутся из пределов действительности, пытаясь дополнить ее болезненной фантазией мистика или бредом морфиномана, — одна действительность была и будет предметом истинного, здорового искусства». Продолжая эту мысль, Тимирязев утверждает, что задача искусства состоит в том, чтобы «изображение было равносильно изображаемому, т. е. истинно». Выполнение этой задачи он считает основным требованием эстетической правды.
Как уже отмечалось в первой главе, эстетические взгляды Тимирязева формировались под влиянием Чернышевского. Как и Чернышевский, Тимирязев считал, что дело искусства — «размножать действительность, природу и прежде всего жизнь с ее радостями и горем».
Тимирязев одобряет реалистический подход И. С. Тургенева к изображению природы — без всякого «подкладывания ей собственных своих чувств и сожалений». Он вышучивает одного из разрекламированных тогда на Западе эстетиков — Гюно, который писал, что для того, чтобы чувствовать весну, необходимо «хоть немного той легкости, какая есть в крыльях бабочки, тончайшую пыльцу которых, рассеянную в весеннем воздухе, мы вдыхаем в себя». Иронизируя над субъективным истолкованием искусства Гюйо, Тимирязев писал: «Говоря по правде, что кроме чиханья или перхоты в горле может вы звать такое вдыхание?».
Высмеивая картину одного русского художника-декадента, который вокруг одного багрового солнца — настоящего — разместил несколько зеленых, Тимирязев пишет: «Это, очевидно, субъективные впечатления ослепленного солнцем глаза. Изобразить природу с точки зрения человека, у которого в глазах позеленело, это, кажется, последнее слово — не знаешь только чего — реализма или идеализма, субъективизма».
