В своем секретном донесении министру просвещения о продолжающихся беспорядках в университете попечитель Московского учебного округа Некрасов писал, что одной из причин его беспокойства о возможности новой забастовки студентов является деятельность профессора Тимирязева, выражающего сочувствие студентам-забастовщикам. «По отношению к образу действий К. А. Тимирязева..., — говорится далее в донесении, — в настоящий момент еще не следует принимать резких репрессивных мер. Но считаю совершенно необходимым более не пользоваться его услугами по поручению обязанностей штатного профессора и принять неотложные меры к назначению ему преемника, оетапнв его на положении заштатного профессора, которое ему принадлежит по закону. Физико-математический факультет уже рекомендовал на его место приват-доцента Крашенинникова, и эту меру нужно осуществить в возможно непродолжительное время».
7 июня 1902 г. Некрасов сообщает, что вопрос о передаче профессором Тимирязевым обязательного преподавания Крашенинникову окончательно решен, и Тимирязев остается лишь при необязательных курсах.
Так был осуществлен новый шаг к изгнанию Тимирязева из Московского университета. Выражая свое возмущение этим, студенты направили Некрасову решительный протест.
«Нам нужны профессора, а не лакеи, вылизывающие лакомое блюдо, бросаемое правительством», — говорилось в этом протесте. Таким образом, каждое выступление Тимирязева против сил реакции, так же, как и ответные действия последней против ученого, имели огромный политический резонанс, способствовали революционизированию передовой русской интеллигенции.
Вместе с тем росло и политическое сознание самого Тимирязева. Для него становилось совершенно ясно, что не только свобода научной работы, но и свобода преподавания невозможны без коренной ломки всего старого общественного и политического строя, без установления демократии.
В конце 1904 г. Тимирязев с радостью отметил наступление в стране новой волны революционного движения, рассматривая ее как продолжение революционного движения 1859—1863 гг. «Через полвека,- писал он, — мы стоим снова на пороге второго и более важного освободительного периода». Характеризуя политику царизма изречением сумасбродного деспота — римского императора Калигулы: «пусть ненавидят, лишь бы боялись», Тимирязев указывал на необходимость решительно покончить с ней, предоставив «русскому человеку пользоваться своими правами и свободой во всей их полноте». Это был значительный шаг вперед в политическом развитии Тимирязева. Будучи и ранее убежденным врагом царского правительства, он нигде об этом до тех пор не писал (да и не мог писать в условиях жестокой царской цензуры). Все новые и новые надругательства над наукой, притеснения народа царским правительством, с одной стороны, и мощный поток революционного движения трудящихся, с другой, приводят Тимирязева к все более непосредственному участию в обостряющейся в стране классовой борьбе. Весьма характерной в этом отношении является статья Тимирязева, написанная им 8 января 1905 г.
В январе 1905 г. должно было состояться празднование 150-летиего юбилея Московского университета. Однако правительство, чувствуя назревание грозных революционных событий, отменило празднование, боясь, что оно может вылиться в антиправительственное выступление. С болью в сердце и негодованием по поводу правительственного решения Тимирязев пишет статью «Полвека (1855—1905). По поводу отмененного юбилея». Тимирязев прямо заявляет здесь о необходимости установления в России «полной гражданской свободы», имея при этом в виду свержение царизма и создание демократической республики. «Только в стране, внутренний мир которой обеспечен пользованием полной гражданской свободой, могут и университеты исполнять свое высокое мирное назначение. Пожелаем же мы нашим детям и внукам, — ведь им придется жить и действовать до следующего разрешенного юбилея, — пожелаем им, как можно скорее, испытать на себе благотворное действие того свободного гражданского строя, нравственно-воспитательное значение которого так верно оценил „великий педагог земли русской» (речь идет о Н. И. Пирогове.— Г. П.). Пожелаем, чтобы, освободившись, как можно скорее, от кровавых ужасов настоящей минуты, наступающее полусголетие началось так же светло и ясно, но не окончилось бы так трагически, как прошедшее. Пожелаем, чтобы, сохранив священную память искупительной жертвы двух Севастополей (под «вторым Севастополем» Тимирязев имеет в виду падение Порт-Артура. — Г. П.), русский народ стал свободным вершителем своих судеб и оградил себя от возможности повторения третьего».
Как вспоминал впоследствии сам Тимирязев, при чтении этой статьи в редакции либеральных «Русских ведомостей» послышалось возражение одного из присутствующих: «Ого, батенька, да вы никак прямо намекаете на республику!».
Статья эта была написана Тимирязевым вскоре после падения Порт-Артура. Отношение Тимирязева к этому событию и в целом к русско-японской войне дает основание полагать, что оно складывалось у него под влиянием большевистской партии.
Либерально-монархическая пресса в это время изо всех сил старалась раздуть лжепатриотический, шовинистический дух у народа, призывая к «отмщению за свою честь». Большевистская партия, указав с самого начала на грабительский характер войны, стояла за поражение в ней собственного правительства. Ленин говорил, что военный крах царской России в этой войне неизбежен, что он ослабит позиции царизма, ускорит его неизбежную гибель. Когда в декабре 1904 г. пал Порт-Артур, Ленин писал: «Не русский народ, а русское самодержавие начало эту колониальную войну, превратившуюся в войну старого и нового буржуазного мира. Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма. Война далеко еще не кончена, но всякий шаг в ее продолжении расширяет необъятно брожение и возмущение в русском народе, приближает момент новой великой войны, войны народа против самодержавия, войны пролетариата за свободу».
Мысль о том, что русский народ только выиграл от поражения царского правительства в войне с Японией, что капитуляция Порт-Артура есть лишь пролог капитуляции царизма, находит отражение и в высказываниях Тимирязева по этому вопросу. В противовес тем, которые уверяли, что падение Порт-Артура является позором для русского народа, Тимирязев писал, что, во-первых, честь народа этим отнюдь не затронута. Никто не скажет, что Пушкин, будучи смертельно ранен, из поединка с Дантесом вышел обесчещенным. А «честь народов еще менее, чем честь отдельных лиц, бывает задета исходом поединка, потому что и ответственными они бывают только косвенно, особенно те из них, которые лишены права голоса при вызове». Во-вторых, вся история предыдущих войн учит, что победа царского правительства в войне отнюдь не означала улучшения положения народа. Так было, например, после победоносной войны с Наполеоном, когда положение народа стало еще более ужасным, чем раньше. Напротив, поражение царского правительства в Крымской войне 1853— 1855 гг. подорвало его силы и способствовало тому, что правительство пошло на уступки народу, отменив крепостное право. Тимирязев выражал уверенность, что поражение царского правительства и в русско-японской войне может быть использовано для достижения новой победы народа над царизмом. Выше уже указывалось, что такой победой он считал установление в стране демократической республики. Об этом же говорит и статья Тимирязева «На пороге обновленного университета», написанная в сентябре 1905 г.
Тимирязев обрушивается здесь на «охранительную» печать, требующую, чтобы студенты не интересовались политической жизнью страны, т. е. той жизнью, которой «живет вся сознательная часть человечества». Идеологи либерально-монархического лагеря, стараясь отвлечь студенчество от революционного движения в стране, изолировать его от борющегося пролетариата, пытались увлечь его другими интересами, толкающими на путь полового разврата под видом «культа личности». Отстаивая право студентов на участие в политической жизни, Тимирязев напоминает, что большинство студентов являются совершеннолетними гражданами и потому обязаны заниматься политикой. «Если это совершеннолетие, — пишет он, — налагает на молодого человека обязанности, заставляет его нести гражданские повинности, и, прежде всего, самую страшную из них — повинность крови, — то неужели ему может быть безразлично, в защиту чего и против кого он будет нести эту повинность?».
Если студенты не могут не принимать участия в политической жизни страны в обычное время, то тем более нельзя их лишать права на это участие тогда, когда решается судьба дальнейшего развития народа. Тимирязев пишет, что кровавые ужасы, которые были учинены царскими властями, расправлявшимися с революционным движением, уничтожают всякую возможность мириться с прошлым и его продолжением в настоящем.
Особый интерес в этой статье представляет критика булыгинской реформы, при помощи которой царь думал расколоть силы революции и оторвать от нее умеренные слои народа — имущие классы.
Тимирязев отвергал булыгинскую реформу как совершенно не отвечающую интересам трудящихся: «Она говорит прямо обратное: трудись ты хоть всю свою жизнь, но если ты не владеешь, — не гражданин ты своей страны. Она говорит: учись ты хоть всю жизнь, но если ты недостаточно благ приобрел, — не гражданин ты своей страны».
Выступая против булыгинской реформы, Тимирязев не писал прямо о революционном свержении царского правительства — либеральная газета «Русские ведомости», на страницах которой была напечатана его статья, безусловно не потерпела бы этого, — но Тимирязев писал об этом иносказательно, говоря о том, что спасти русский народ от «бездны ужаса и зла», порождаемого царизмом, может только «взрыв общего энтузиазма», т. е. революция, свержение царского строя. «Спасти теперь, — писал Тимирязев, — может только взрыв общего энтузиазма, — того энтузиазма, о котором еще Сен-Симон говорил, что без него не делается никакое великое дело. Потому-то и предстоящее русскому народу созидательное дело обновления должно быть так велико, чтобы оно могло соединить самые широкие общественные слои в одном могучем порыве энтузиазма».
Таким образом, борьба Тимирязева против реакции в науке, борьба за свободу науки и ее преподавания еще более убеждают его, что подлинная свобода науки и культуры не может быть достигнута в условиях царского строя. И он призывает к соединению «самых широких общественных сил в одном могучем порыве энтузиазма», т. е. к революционному свержению царизма.
Однако сознавая необходимость революционного свержения самодержавия, Тимирязев в этот период еще не поднялся до понимания необходимости установления в стране революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, как этого требовала большевистская партия во главе с Лениным и Сталиным. Тимирязев видел всю гнусность царско-помещичьего строя, но, не будучи в это время марксистом, он еще не представлял себе, каким путем и что именно должно притти на смену прогнившему царизму, и не шел пока дальше буржуазно-демократической республики. Если верить «Русским ведомостям», буржуазно-либеральной профессуре удалось даже привлечь Тимирязева в октябре 1905 г. на организационное заседание Московской группы Конституционно-демократической партии. Учитывая колоссальный авторитет Тимирязева в народных массах, кадеты пытались привлечь его на свою сторону, чтобы за его счет нажить себе политический капитал.
Не будучи знаком с грязными приемами политических дельцов кадетской партии и с ее истинными целями, Тимирязев, видимо, поддался их демагогической болтовне. Не сразу понял Тимирязев и то, что царский манифест 17 октября 1905 г. был «обманом народных масс, царской уловкой, своего рода передышкой, необходимой царю для того, чтобы усыпить легковерных, выиграть время, собраться с силами и потом ударить по революции».
«Утром 18 октября 1905 г., — пишет Тимирязев, — я пошел поздравить Ивана Михайловича Сеченова, как учителя, с событием 17-го октября. На мои слова, что наше поколение пережило два памятных дня — вчерашний и 19 февраля (имеется в виду отмена крепостного права 19 февраля 1861 г. — Г. П.), он ответил: „Да, но этот будет поважнее", и вслед затем как будто скачком, но в сущности с глубокой логической последовательностью мысли добавил: „А теперь К. А. надо работать, работать, работать". Это были последние слова, которые мне привелось от него слышать — то был завет могучего поколения, сходящего со сцены, грядущим». Тимирязев справедливо усматривал в манифесте 17 октября победу народа над царем, который, будучи насмерть перепуган революцией, вынужден был пойти на уступки. Именно поэтому Тимирязев выражал свою радость по поводу «события 17 октября». Но в это время он еще не понимал, что царский манифест является вместе с тем ловушкой, провокацией со стороны царского правительства. Однако последующий период реакции, жестокая расправа с восставшим народом, разгон Государственной думы все более и более укрепляли его революционное сознание, помогая освободиться от иллюзий буржуазного демократизма и идти дальше, вперед, к суровой, непреклонной, непобедимой классовой борьбе пролетариата. Он писал, что разгон I Думы, новая волна последовавших за ним убийств «со слишком явной очевидностью показала смысл совершающегося, и снова мрак водворился над несчастной страной».
